I. Пропоста
(голос, который впервые излагает тему)
Тот самый день. Воскресенье. День, когда я исчез.
Мне восемь. Я вижу зеркала. Они переливаются, как ртуть, они гнутся, они мягкие.
Я оглядываюсь, но папы нет. В руке у меня билет с красными цифрами – похож на трамвайный. Очередь движется, я делаю маленьких два шага, таких, что передо мной остается место еще для одного небольшого мальчика. Папы нет. Он сказал, что сейчас же вернется. Меня в спину подталкивают. Делаю еще полшага. Впереди – стены зеркального лабиринта. Мое отражение перекатывается в них – от смешного до чудовищного и обратно. Стены уже можно потрогать. И рука билетерши совсем близко. Откуда-то справа пахнет пончиками и горячим маслом.
Слышу свое имя и оглядываюсь. Папы нет. Слышу имя снова – оказывается, зовут другого мальчика, постарше. Он толстый и в веснушках. Рядом со мной кто-то хихикает и закашливается от своего хихиканья. В зеркальной, извивающейся от ветра стене лабиринта я вижу девочку – это она хихикала. Ее зубы растут, вытягиваются, превращаются почти что в костяной забор.
Костяной забор.
– Костя! – слышу я снова. И вдруг понимаю, что это не мое имя. Почему я думал, что позвали меня? Ведь мое имя – другое. Оно…
Хочется плакать. Я оборачиваюсь в третий раз, но папы все еще нет.
Сколько-то минут назад папа сказал мне:
– Смотри: будешь вон за тем парнем. Понял? – и всунул билет в пальцы. Я сжал его, чтобы не потерять – почти смял. Папа еще раз показал на высокого парня: – Вон тот. Тот. Видишь? ТОТ.
И несколько раз проткнул воздух пальцем. Я кивнул.
– Встань за ним в очередь и стой. Куплю пива и вернусь. Я быстро.
Так он сказал.
Я снова оглянулся и в этот момент билетерша забрала мой билет – вытянула из влажных пальцев – и оторвала корешок. Она улыбнулась мне желтыми зубами.
Билетерша легонько подтолкнула меня ко входу в лабиринт, и мне вновь захотелось плакать. Отчаянно тянуло вернуться, подождать папу. Но я знал, что он тогда скажет. Или почти знал. Он, наверное, скажет, что я струсил. И я испугался, что он так скажет, даже почти спросит:
– Струсил?
Свистящее и узкое, как щель между зубами, слово. И разочарование в глазах.
Я шагнул в лабиринт с тем парнем, за которым папа сказал мне стоять в очереди.
Я шагнул и увидел в стене лабиринта свое перекошенное лицо. Я плачу? Или это зеркало изогнулось? Стал трогать лицо и не мог понять. Взглянул в другое зеркало. Там я смеялся. Я поднес руку к губам, чтобы проверить, нащупать. Смотрел в зеркало и не мог нащупать губ. За спиной моей стоял тот парень и улыбался. Я оглянулся. Он улыбался и в жизни, не только в зеркале.
Он назвал меня по имени. Не Костей.
«Мое имя», – подумал я, но тут же забыл его звучание.
За спиной того парня, в отражении, я увидел свое лицо, и оно…
* * *
Резко сел на кровати. Еще темно, но так, голубо-темно. Раннее утро. Его легко научиться отличать от ночи, если почти каждый день тебе к первой паре.
Спустил ноги на пол – холодно. Нащупал тапки.
И вспомнил, отчего проснулся: снова тот сон. От него остается гнетущее впечатление всякий раз на полдня, потом как-то само собой рассасывается. Надо подождать.
Поднялся, натянул футболку и только после этого взглянул на часы. Ого! Только полшестого. К концу учебного дня буду как вяленая помидорина.
Когда я вышел в коридор, стараясь ступать бесшумно, появилась сонная мама:
– Илюша, почему не спишь?
Она всегда меня слышит, даже когда меня не слышно.
– Проснулся, – не очень вразумительно ответил я, и ей пришлось тоже просыпаться, чтобы приготовить мне завтрак.
Она провела ладонью по лбу, снимая остатки сна, и прошлепала резиновыми подошвами тапок на кухню.
* * *
– Я сочинил тему. Думаю, сегодня на уроке, когда спросят, сыграю, – сказал Гена.
Мы подымались по лестнице на третий этаж, в тридцать шестой кабинет – на полифонию.
– Я даже две сочинил, но вторая так себе, – продолжил он. – Первую сыграю.
Гена толстоват. Даша говорит, что у него глаза навыкате и он сильно потеет. Может быть. Я не обращаю внимания на такие вещи. Мне просто кажется, что он все время как будто недоумевает – такие у него глаза. А Даша почему-то постоянно сравнивает его со мной. Потому что мы с Геной друзья? Она говорит, что я стройный, а Гена толстый. Говорит, что Гена болтливый, а я спокойный. Сам же я считаю, что спокойный и молчаливый – это разные вещи.
Мы с Геной усаживаемся на свое обычное место – второй ряд, вторая парта. На доске написано определение имитации: «полифонический прием, в котором, после изложения темы в одном голосе, она повторяется в других голосах. Первоначальный голос называется пропоста, имитирующий голос – риспоста. Риспост может быть несколько, в зависимости от количества голосов».
Полифонию я люблю. Покряхтывая, входит Юрий Васильевич. Он, когда ходит, почти не подымает ноги и получаются не шаги, а пошаркивания. И еще у него трясется голова, когда он объясняет основы полифонии. У Юрия Васильевича есть ноутбук – он носит его на каждый урок и всякий раз очень медленно достает из чехла, похожего на школьный мешок для второй обуви. А может, это и есть школьный мешок для второй обуви. Пока включит ноутбук, пока эта устаревшая машина загрузится, можно уснуть. На первой парте Таня для своей соседки Веры корчит рожи под названием «Щас усну!»
Юрий Васильевич втыкает штепсель в розетку и поворачивает ноутбук экраном к нам. Сам прошаркивает в проход между рядами и слегка приседает, чтобы оказаться на одном уровне с нами и понять, не отсвечивает ли, будет ли видно.
Юрий Васильевич – мой любимый учитель.
– Посмотрим пример полифонии в балете, – говорит он.
Таня и Вера неподвижно выпрямились. Гене не терпится сыграть свою тему и он елозится на стуле. А мне интересно. Юрий Васильевич несколько раз щелкает мышкой, но не сразу попадает по нужному ярлыку.
– «Спартак» Арама Хачатуряна, – объявляет он, и запись, уже запустившаяся, частично заглушает его голос.
После просмотра балета Юрий Васильевич рассказывает нам о фуге:
– Слово «фуга» переводится как «бег», или
