тропе, на выход с территории общежития. Даша, не смолкая, расписывала свой сегодняшний день в красках: как играла сонату для скрипки и фортепиано, как пела сольфеджо, как не решила задачу по гармонии, как была в буфете. Я молчал. Когда уже виднелся асфальт нормального тротуара, которым прерывалась грязная тропа, она вдруг сказала:
– А у меня комната свободна до завтра. Светка уехала к родителям на годовщину свадьбы.
И мы пошли обратно. Правый мой ботинок хлюпал.
* * *
Сначала мы говорили. Говорила Даша, а я слушал. Потом целовались. Потом делали то, что делали…
С Дашей мы познакомились полгода назад и наши отношения как-то сами собой сложились по схеме: совместные репетиции по классу ансамбля – поход в кино – влажный поцелуй в подъезде. В моем подъезде. Почему-то Даша меня тогда проводила до квартиры, а не я ее. И первая поцеловала. А неделю спустя пригласила в свою комнату в общежитии.
И вот сейчас, в который раз за эти месяцы я смотрел на желтеющий по углам потолок. И думал о том, что комнату многократно топили, да так и не утопили. Или утопили? Окна неподвижны, белесые облупленные рамы. И синюшное небо за холодным стеклом. Эта комната мертва. Комната-утопленник. И теперь в убитой кем-то комнате мы с Дашей…
Чтобы отогнать неподходяще мрачные мысли, я посмотрел на Дашу. Лицо ее освещал дисплей смартфона. Глаза мелко двигались влево-вправо, рот полуулыбался – Даша читала сообщения. Держала смартфон в одной руке, а другая ее рука лежала у меня между ног.
– Мне надо идти, – сказал я и резко вскочил, как будто меня толкнули в спину. Увидел себя в зеркале-обрубке – в таком, какие бывают только в общежитиях и захолустных больницах, их словно наспех вырезают из остатков нормальных зеркал. Похоже на большой осколок, обточенный по краям. Лицо в нем – какое-то круглоглазое, хотя обычно у меня не такое.
– Куда? Вечер только начался, еще вся ночь впереди, – она оторвалась от своего смартфона и улыбнулась мне.
– Я кое-что вспомнил, – сказал, и тут же действительно кое-что вспомнил. Загадки. Отец записывал их в специальную тетрадь. Вместе с отгадками.
* * *
Открыл дверь своим ключом и тут же услышал:
– Илюша, почему так поздно? Занимался к завтрашнему?
Черт. Завтра же технический зачет по фортепиано.
– Да.
Сдам как-нибудь.
Я разулся, кинул на пол сумку с нотами Баха внутри и двинулся в комнату за стулом. Те папины вещи, что еще остались в нашем доме, хранились наверху, на антресолях.
Я принес стул, забрался на него. Стал копаться в стопках бумаг – здесь были наши с Викой школьные рабочие тетради, какие-то рисунки, черновики, ученические дневники. Папина тетрадь, насколько я помню, была черной. Я вытащил одну, показавшуюся мне черной, она оказалась темно-синей. Открыл.
«Я словно сам музыкальный инструмент. Все от меня чего-то хотят. На мне играют: мама, папа, сестра. А когда не нужен – ставят в шкаф. В шкафу могу делать что хочу. Но что в шкафу поделаешь?
Я люблю рояль. У него много клавиш. Но я не за это люблю рояль. Он как большой черный жук с одним крылом. Если надо – улетит. Но не улетает.
И еще – на нем тоже все играют. Кто приходит в класс репетировать – тот и играет. Как на мне. И его звуки ему не принадлежат, они общественные. Слышны даже техничкам, что моют коридоры.
Вот и я такой. Обыкновенный музыкальный инструмент».
Несколько лет назад – не помню, сколько мне было тогда – десять, двенадцать? – я хотел стать писателем. Усиленно строчил рассказы. Представлял, как по почте мне приходит моя книга в твердом переплете. Или лучше в суперобложке. Как я захожу в книжный магазин – а там мои книги на самом видном месте. И удивленная покупательница смотрит сначала на книгу (на заднюю сторону обложки, где портрет автора), затем на меня, на книгу, на меня, а потом такая:
– Это вы написали?
А я ей:
– Ну что вы, что вы, просто похож.
– Что-то ищешь? – спрашивает мама. Я чуть не падаю со стула от неожиданности, грубо выдернутый из воспоминаний о моем писательском прошлом.
– Свой… эээ… дневник ищу.
– Дневник? Личный?
– Да.
– Ты вел дневник?
– Да, – вру я. Хотя, сборник наивных рассказов, что у меня в руках сейчас, вполне можно назвать дневником.
– Интересно было бы почитать, – улыбается мама.
– Вот еще, – говорю и вдруг вижу черный корешок. Сразу понимаю: та самая тетрадь. Сердце, как взбесившаяся лошадь, резко срывается и припускает. Смотрю на маму сверху вниз: когда она уйдет? Если при ней вытащу эту тетрадь, она все поймет. Подумает еще что-нибудь слезливое: сын соскучился по отцу.
– Мам.
– Ладно, закончишь поиски, ужинать приходи, – коротко машет на меня рукой и удаляется на кухню.
Торопливо достаю тетрадь и с ней скрываюсь в своей комнате.
Между страниц – разноцветные, выровненные временем и весом других тетрадей, что лежали сверху на папиной – фантики. С загадками. Он сохранял те, что попадались ему. В самой тетради – ровным округлым, достаточно крупным почерком записаны и пронумерованы все сочиненные им загадки с отгадками в скобках. И с датами, когда придуманы.
Про Тота в тетради не написано.
Я просмотрел еще раз – нет загадки про Тота.
И вдруг вспышкой:
– Смотри: будешь вон за тем парнем. Понял? Вон тот. Тот. Видишь? ТОТ.
Откуда это? Я стиснул ладонями виски, чтобы лучше думалось. Откуда это пришло мне в голову?
– Вон тот. Тот. Видишь?
…Тот парень начал медленно оборачиваться. Затылок. Четверть-оборота. Пол-оборота.
– Илюша, пойдем ужинать, – заглянула мама в мою комнату.
* * *
На следующий день я завалил технический зачет по фортепиано. Совсем не готовился, думал, справлюсь на чистом вдохновении, но споткнулся на арпеджио, цепочку аккордов сыграл чересчур медленно – боялся ошибиться.
– Что ж, Илья, пересдашь через неделю, – сказала Ирина Павловна, мой преподаватель по фортепиано. Ей все равно, пересдам ли я вообще. Я знал, потому что недавно случайно услышал, как она говорила обо мне другому преподавателю:
– Пианистом все равно не будет. Рука небольшая, пальцы не беглые. Даже концертмейстером, думаю, не станет – сам не захочет. Есть амбиции, но таланта мало. Музыкальные школы любят таких: пойдет преподавать.
Ей было все равно, кем я стану. Несколько раз она даже пыталась уговорить меня перевестись на другую специальность, связанную с музыкальным образованием. Но я не пошел.
– Подготовься как следует к следующей неделе, – равнодушно сказала мне Ирина Павловна в конце урока.
– Хорошо, – кивнул я и вышел из кабинета. На душе было муторно. Я нет-нет, да и вспомню, что пианист из меня не выйдет. Никогда не выйдет.
Машинально – ноги сами шли – поднялся на этаж, постучал в кабинет номер тридцать шесть, заглянул.
– О, какой человек пришел! – сказал Юрий Васильевич.
Он всегда мне так говорит, когда я прихожу один, в индивидуальном порядке.
