полыни сладкой,Испепелит, поглотит нас любовь.Тебя возьму я, радость, без остатка,Вольюсь ручьями в плоть твою и кровь.Там будем мы, вдали от гама будней,Друг друга жадно, медленно впивать,В долине той, бескрайней и безлюдной,Наш каждый миг как вечность проживать.Но день забрезжит, сон мой потревожа.Покину одинокую кровать.И снова стану, вместо твоей кожи,Твой фотоснимок пылко целовать".
Галь становилось не по себе от обилия любовных излияний одноклассника. Тем более что это, последнее, сразу напомнило ей о кемпинге и коллаже, на котором она изобразила их с Шахаром цветочный луг. Она прочитала десятки произведений, с разными сюжетами, но с объединяющей их темой: неутолимой, безнадежной любовью к ней. Все они переплетались в единый узор огромных размеров, в который было вотканно ее имя, – все, помимо одного, резко выпадающего из общего контекста:
"Как хорошо, когда огоньНе тлеет в сердце каменном,Когда в ушах не слышен звонЖеланий неприкаянных!Как хорошо тогда дышать,Не маяться надеждами,Не ждать, не верить, не мечтатьДеля свой груз с невеждами!Как хорошо на всех глядетьС таким же безразличием,Ни трепетать, ни густо рдетьПод маскою величия!Тоски отъявленной не знать,Шагать с душой беспечною,Пред неудачей не дрожатьОт ужаса заплечного!Куском гранита черствым быть,Засыпанным порошею.Как хорошо всегда так жить!..Да ничего хорошего".
Галь подумала о знаменитом стихе Одеда о близких людях, который они с Шахаром случайно прочитали в тот день, когда был скандал. Опять провидец Одед Гоэль попал в самую точку! Как бы ей сейчас хотелось впитать хотя бы часть перечисленных им преимуществ безразличия и холодности! Неужели природа наделила ее такой большой эмоциональностью только для того, чтоб, столкнув с предательством двух самых близких ей людей, научить быть именно такой, – черствой, как кусок гранита?
Ей захотелось снова пробежать глазами тот пресловутый стих. Он должен был быть одним из последних. Девушка сделала движение чтобы взять отложенную в сторону верхнюю тетрадь, но вдруг инстинктивно вскинула голову и застыла.
Одед стоял перед ней с полным подносом в мелко трясущихся руках, пунцовый, как вареный рак, и не издавал ни звука. Как долго он уже находился здесь, неслышно наблюдая за ней? И как она объяснит ему сейчас то, что так беспардонно раскрыла его секреты, как попросит прощения?
А парень аккуратно поставил поднос на стол, молча взял из похолодевших рук девушки коробку, бережно, словно прикасался к хрупкому хрусталю, вернул в нее тетради, накрыл их фотографией и положил свое богатство обратно в ящик. Потом, все также не произнося ни слова, сел на постель и закрыл лицо руками.
Галь показалось, что в глазах юноши засверкали слезы. У нее оборвалось сердце. Каким бы угнетающим ни было ее состояние, грусть Одеда смягчила ее. Она пыталась подобрать слова оправдания, но Одед опередил ее сдавленным шепотом:
– Теперь ты знаешь все, как есть.
– Я не нарочно! Я случайно! – с раскаянием воскликнула Галь, подсаживаясь к нему.
– Нет, это я виноват. Я взял твою фотографию, хотя знал, что так поступать было нельзя.
– Нет, это мне нельзя было лезть к тебе в стол! Честное слово, я пошарила там от скуки, пока тебя не было.
Молодой человек обернулся к ней и, трепетно взяв ее за руки, взглянул на нее покрасневшими глазами.
– Я не хотел, чтобы ты знала, – вкрадчиво произнес он, – но, раз уж так произошло, значит, так должно было произойти. Я скрывал мои стихи от всех, в том числе от родителей. Когда я только начал их писать, мне казалось, что все это – ерунда. Так, баловство, игра слов. Но, начав, я не сумел остановиться. Если честно, то я и не знал другого способа быть самим собой, не боясь ни осуждения, ни насмешек. Только в моих стихах я мог открыто и свободно мыслить, говорить о моей любви к тебе, мечтать о тебе, быть с тобой вместе. Ты наверняка заметила, какие там есть вольности… – юноша густо покраснел и отвел глаза, произнося последнюю фразу. – Сам я бы никогда не осмелился дать тебе прочитать то, что я написал за все годы. Я бы сдох со стыда! Помимо того, что многие мои стихи получились так себе. Самых стоящих произведений здесь наберется не больше трети.
– Нет-нет, у тебя замечательные стихи, – убедительно возразила девушка.
– Ты серьезно? – воспрял духом парень.
– Совершенно серьезно! У тебя настоящий талант! Не напрасно Дана тебя так хвалит. Вообще, очень жалко, что ты пишешь в стол…
Галь осеклась, обратив внимание на то, как он на нее посмотрел. Это был уже не тот полный отчаянья слезливый взгляд. В нем засветилось глубокое, острое разочарование. В ней. Конечно, как же она могла заговорить о таком: чтобы Одед Гоэль отдал свои выстраданные любовные детища на суд каким-то критиканам. Да он бы скорее умер!
Не зная, как выйти из положения, она легко погладила его по волосам. Ей захотелось проявить свою нежность к однокласснику, который, все-таки, растрогал ее своей поэзией, и старался быть с ней обходительным, невзирая на ее сухость.
Молодой человек ощущал себя, как в тумане. Он протянул к ней руки и слился с ней в объятии – горе с горем, боль с болью, рок с роком. Потом их лбы трепетно соприкоснулись и, мгновение спустя, двое старинных приятелей, узнавших друг о друге столь многое, поцеловались.
Для Одеда это был настоящий первый поцелуй любви, – совсем не такой, как тот, с Лиат! – прочувствованный им до самых глубин его естества, до разрыва сердца. Поцелуй, в который он вложил всю свою надежду, все свое время ожидания этой недоступной, надменной красавицы, наконец-то подарившей ему немного ласки. Он прижимался лицом к ее лицу, губами слизывал помаду с ее губ, жадно искал языком ее язык. Еще страстней он припадал губами к ее лбу, щекам, шее, глазам, ладоням, и еле сдерживался, чтобы прямо сейчас не повалить ее на кровать, обнажить и вонзиться в теплоту ее роскошного тела.
Галь отвечала на его порывы тем, что гладила его руки, волосы, спину, плечи, не соображая, зачем ей это нужно. Такого поворота событий она не ожидала. Не с Одедом, во всяком случае. Он жадно целовал ее, а в ее памяти сейчас восставала другая картина: она и Шахар, в его комнате, всего каких-то три недели назад, тоже в субботу днем, она делает ему минет, после чего он ее обманывает и предает… А вокруг царила такая тишина, словно смолкли все звуки в мире. Даже визги сестер Одеда куда-то вдруг исчезли. Через эту тишину пробивался только стук настенных часов, вторя биению сердец тех, кто еще недавно были обычными школьными друзьями.
Одед, тем временем, немного осмелев, уже прикоснулся к грудям Галь под ее одеждой, гладил их, притянул ее к себе и собирался деликатно уложить,
