из черного зернового хлеба и чашка крепкого чая. Эта еда была вкуснее, чем можно было предположить. Нащупывая ногами ступеньки, он обдумывал, как бы улучшить статью. Она вышла тяжеловесной, откровенной и безжизненной. На этом веб-сайте было много авторов его возраста обоего пола, которые считали своим долгом пересыпать каждую свою статью шутками и колкостями, при этом умудряясь сохранять строгие лица начитанных знатоков политической конъюнктуры. Даже спустя почти тридцать лет после ее ухода в отставку ее наследие еще не утратило значения, оставив глубокий след в душе нации, – так он написал. Настоящее страны было сплошь испещрено отпечатками ее пальцев, она просто не могла быть предана забвению: жилищный кризис, вызванный крахом системы социального обеспечения, обезумевшие от выгод дерегулирования банкиры Сити, за чью алчность страна была вынуждена платить мерами жесткой экономии, расхолаживающее представление о национальном величии, общее недоверие к англичанам немцев, французов и прочих, все еще пребывающие в коматозном состоянии от ее неукоснительной политики свободного рынка провинциальные городки северной части центральных графств Англии, Уэльса и шотландского центрального пояса, распродажа национальных активов, лихорадочные шараханья акционеров, умопомрачительное неравенство в распределении богатства, забвение идеалов общего блага, отсутствие системы защиты для рабочих, реки, отравленные стоками из частных очистных станций…
В нем проснулся старый писака-лейборист. Он долго раздумывал над «сплошь испещрено отпечатками ее пальцев». Насколько он понимал, это был расхожий штамп или плагиат. Нужно было разбавить текст шутками. А усилить оценку позитивных черт ее правления? Она сокрушила фашистскую диктатуру в Аргентине, спасла озоновый слой и между делом, прежде чем напрочь забыть об этой теме, обратила внимание мира на изменение климата. Еще она отменила выходные в магазинах по воскресеньям, внесла свой вклад в реформирование Лейбористской партии, снизила инфляцию и налоги, помогала Рейгану противостоять Советской империи, сокрушила ряд коррумпированных профсоюзов, позволила многим семьям стать домовладельцами, показала женщинам, как им приструнить своих чванливых мужей, возомнивших о себе невесть что. Нет, тоже не смешно.
Стремление придерживать перила сразу обеими руками, вероятно, сбило его чувство равновесия. Он был в двух шагах от последней ступеньки – хоть в этом ему повезло. Перемена была мгновенной. Словно безжалостное стальное лассо затянулось вокруг его торса, а потом вспышка боли метеором пронзила тело слева от грудины. Его несчастливый метеор. Он схватился за грудь и стал падать. Но тут автоматически включился удивительный механизм самосохранения, и его руки сами собой порскнули вперед, чтобы защитить голову от удара за секунду до того, как он с грохотом рухнул с лестницы и растянулся на кафельном полу, ничего себе не повредив. Когда он сел на полу, в глазах у него метались искры, но боли уже не было. Ни даже тени. Ничего. Он медленно поднялся на ноги и прислонился к стене, чуть наклонившись вперед, слегка согнув колени, и стал ждать, что произойдет дальше. Ничего. Ничего не произошло.
Он смахнул катышки пыли со штанин и прошел в кухню. Как обычно, он оставил радио включенным. Мужчина свирепо орал на плачущую женщину. «Арчеры» [172]. Невыносимо. Он выключил приемник и занялся своим обедом. Перед ним стояла серьезная задача, не для слабаков, потянуть за кольцо на банке с сардинами, вскрыть банку, достать оттуда аккуратно уложенные три рыбки, без голов и без хвостов, словно разделанные для детского ужина. Он же мог сломать себе шею. Но он же не дурак, чтобы после бытового падения с лестницы обращаться в отделение «Скорой помощи» с жалобами на боли в сердце. А потом еще слечь, подхватив инфекцию от какого-нибудь болвана без маски, с которым он случайно мог столкнуться в приемном покое больницы. И спустя много дней ощутить на языке холодный наконечник аппарата для подачи кислорода, а потом пережить введение в искусственную кому и получить шанс (один из двух возможных) последующего выхода из комы. Кроме того, дело было не в сердце. Он не сомневался, что это все из-за его сломанных ребер: осколок кости где-то в глубине грудной клетки проткнул его мышечную ткань, как коктейльная палочка оливку. Рентген выявил мелкие, с волос, переломы, которые должны были сами срастись. Но он был пациентом и точно знал, что его предположение верно. Микроскопический осколок кости повредил нервное окончание. При определенных движениях его грудь пронзала боль и скованность, но не такая острая, как тогда. Джеральд при поддержке Лоуренса хотел направить его к кардиологу. Но Джеральд был педиатром, а у детей сердце работало по-другому.
Роланд отнес чай в гостиную, оставшуюся такой же, как при Дафне, если не считать слоя пыли и тысяч фотографий, разбросанных по ковру, и трех картонных коробок, где лежало еще больше фотографий. Вдохновленный ее примером, он во время локдауна решил надписать и собрать по датам разрозненные фотоснимки. Это оказалось непросто. Он продвигался очень медленно. Слишком многие фотографии вызывали старые воспоминания и размышления о давно умерших и утерянных друзьях или требовали долгих усилий, чтобы вспомнить имена и названия запечатленных на них людей и мест. Много времени он потратил, завидуя своей ушедшей юности. Масса снимков относилась ко временам его «потерянного десятилетия», изображала его с рюкзаком, с виду сильным и веселым на фоне величественных гор или пустынь, диких цветов или озер. А это где? Кто снимал, в каком году? Он казался самому себе незнакомцем, причем незнакомцем, которому завидовал. Теперь все эти путешествия представлялись ему бесценными, лучшим из всего, чем он занимался в жизни. После детства и школы-пансиона, до преподавания тенниса, до «жевательной музыки» и до поздравительных открыток, когда он еще ощущал себя таким свободным, как тогда, когда так самозабвенно наслаждался жизнью? Расслабься, так и хотелось ему сказать молодому парню, глядящему на него с фотографии. Он бродил среди индейских кастиллей на лугах и вдоль ручьев, поднимался на две тысячи метров над уровнем моря в Каскадных горах, ловил там мескалиновый кайф в компании хороших друзей, оставив базовый лагерь в пяти милях позади, – это и следовало считать жизненным успехом.
На протяжении десяти лет, начиная с 2004 года, его фотопортреты были сняты на цифровые фотокамеры. После чего – на цифровые камеры телефонов. Обычные пленочные фотоаппараты теперь устарели, как пишущие машинки и будильники, а скоро они вообще исчезнут, как волновые радиоприемники и купальные машины [173]. Он отправил электронной почтой множество JPEG-файлов в компанию в Суонси, чтобы их там за кругленькую сумму распечатали на бумаге и он смог бы их все датировать и надписать. Потом ему пришло в голову, что лучше бы он поступил иначе и оцифровал подборку фотографий, сделанных до 2004 года. И тогда он смог бы передать или отправить имейлом семье все эти снимки, которые с легкостью можно было дублировать.
Он походил на полноценного гражданина цифровой эпохи, словно человек, надевший хитроумный маскарадный костюм, но при этом целиком и полностью принадлежавший аналоговому миру. И этот его единственный изначальный дефект подрывал его ощущение цели и не позволял угнаться за временем. Слишком поздно, слишком дорого возвращаться назад, да и скучно продолжать. Ему недоставало самодисциплины Дафны. Но она работала до последнего. Он был более мягкотелым. Поэтому он никогда и не приблизится к финалу. Случайно он вошел в большую гостиную, поднял с пола фотоснимок, вгляделся в него и погрузился в мечтательную грезу. Очнувшись от грезы, он перевернул снимок и черкнул на обороте пару строк. С начала первого локдауна он успел надписать пятьдесят восемь фотографий. Это просто смешно действовать в таком темпе.
В последние дни он меньше ел, больше пил и много думал. У него были его кресло-качалка, умиротворяющий вид из окна и любимый стакан. Среди тем, о которых он размышлял, были другие его изначальные дефекты, которые со временем множились и превращались в целый букет дефектов. При близком рассмотрении эти дефекты превращались в вопросы, гипотезы, даже в крупные достижения. Правда, здесь он, вероятно, обманывал себя. Но, обозревая прожитую жизнь, не следовало признавать слишком много поражений. Женитьба на Алисе? Но без Лоуренса у него не было бы радостей в жизни, не было бы Стефани, его лучшей подруги
