нее во рту.
– Ах, х-х-хорошо, – пробормотала мать, – к-какой забористый самогончик. Кто его гонит?
– Саня-толстяк, живущий по соседству. Мы с ним учились в одном классе.
– Не помню, – мать тряхнула головой и опрокинула вторую рюмку вслед за первой.
Я вздохнул, мать и при жизни многое не помнила и забывала, что говорить теперь, когда давно прописалась там, за гранью. Но мне никто так и не ответил, как там живется, и я повторил вопрос.
Братец, хотевший дернуть очередную рюмку, отставил ее в сторону и тоскливо протянул, – хорошо там, бухла и жрачки завались, ни за что не надо платить, только все без вкуса, пьешь и не пьянеешь, ешь и не наедаешься. Здесь лучше, вот самогона тяпнул, и сразу в голову ударило, отличный самогон, забористый. Так что не спеши, еще успеешь на райских лужайках покувыркаться с молоденькими девочками. Поверь, они холодные ледышки, и никакого удовольствия, как от выпивки и жрачки. Кстати, встречал Веру, такая же яркая, хвостом крутит направо и налево, а за ней мужики табуном ходят. Как-то столкнулись на узенькой дорожке, и спросил, помнит ли нас. Она обсмотрела меня со всех сторон, губки поджала и фыркнула: «тебя в упор не помню, а братца, Юрочку, помню. Мол, когда преставишься, обязательно пусть в гости зайдет, я его горемычного утешу, а вот тебя не хочу ублажать. – Я хотел сучке по привычке в табло зарядить, но сдержался. Я за свои проделки уже почти на грани развоплощения, и если тронул ее, – точно бы развоплотили!
– Неужели так плохо? – я удивился.
Братец нехорошо на меня зыркнул, словно что-то хотел сказать, но сдержался, дернул рюмку самогона и стал хрустеть луком.
Мать ответила за братца:
– Это здесь, если не попался милиции, значит, не виноват, там – ангелы хуже милицейских, бродят табунами, все видят, все подмечают и неподкупны. Три предупреждения, попался в четвертый раз – сразу, на месте – развоплощение. Был, и ничего не остается, только бледная тень будет биться, как муха об стекло, в отстойнике. Твой братец бедовый, уже четыре раза попадался.
– Как, сама же говорила, что на четвертый раз должны развоплотить, – я опять удивился.
Братец тяжело вздохнул, а мать грустно улыбнулась:
– У нас так можно, если кто-то берет вину на себя. Вот я и взяла за сыночка. Только он никак не поймет, что играет с огнем. Я ему сказала, что больше не буду брать его вину на себя, есть у меня еще сын, вдруг и ему понадобится помощь, когда окажется здесь.
У меня защипало в глазах. Мать и там думает обо мне, а я – честно, редко ее вспоминаю, ох, как редко.
– Сынок, а ты чего не пьешь? – подняла на меня глаза мамаша. – Ты что, трезвенником заделался? Помню, раньше ты никогда не отказывался.
– Эх, маманя, отпил я свое, отгулял. Теперь меня другие мысли мучают. Маманя, для чего ты меня родила? Для такой скотской жизни? – я обвел рукой свое убогое жилище.
– Ты рубашку на себе не рви, – строго прикрикнула мать. – Я тебе оставила две комнаты в коммуналке. Где они? Пропил?
Я покаянно кивнул головой.
– А ноги? – не переставала наседать мать.
– И ноги, – не стал я отрицать. – Как-то выпил, но видно водка была паленая, стало плохо, выполз на балкон в тапочках, там вырвал и меня сморило. Так и уснул на балконе. Проснулся в больнице, правая ступня чешется, спасу нет, потянулся, чтобы почесать, глядь, правой ступни нет. На левой ноге один пальчик остался. Хирург сказал, что с правой ноги тапочек слетел, вот ступню и отрезал, а с левой – на пальчике задержался, и оставил один палец. Самое интересное было потом, когда домой привезли, а дома-то нет! Точнее есть, только не мой, я, оказывается, когда лежал в беспамятстве в больнице, продал по доверенности хмырю, что по двору на меркаве раскатывает. Спасибо, что сарай остался, заселился в него и живу.
– А деньги? – спросила практичная мать. – Тебе же должны были заплатить за комнаты, мне и твоему братцу памятники бы поставил, небось, могилки-то заброшены и неухожены.
– Ты отомстил хмырю? – братцу было наплевать на деньги, он всегда был непрактичным.
– Маманя, какие деньги, – я безнадежно махнул рукой. – Я того, кто от моего имени продавал, в глаза не видел, а ты говоришь о деньгах. Что касается – мести, да, только не так, как хотелось. Безногому трудно мстить.
Мать приложила палец ко лбу, что означало у нее сложный мыслительный процесс, и, помолчав, спросила:
– Ты как-то упоминал, что у тебя один из одноклассников в люди выбился, стал дровокатом.
– Кем? – не понял я.
– Дровокатом, – повторила мать.
Я не выдержался и расхохотался:
– Маманя, вы не обижайтесь, но книжки-то читать не любили, а цитируешь Мамина-Сибиряка, – «дровокат». Правильно: «адвокат».
Мать пьяно махнула рукой:
– Мне без разницы, адвокат – дровокат. Зато ты, что ль, книгочеем заделался?
Она обвела рукой стопки книг по сараю.
– С того времени, как стал калекой, ровно полгодика побухал, а потом как отрезало! В рот не беру. Теперь времени много, вот и пристрастился к чтению. Ты же помнишь, я и в детстве читать любил.
– Помню, драла тебя как сидорову козу, когда ты у соседки подписное издание и колечко стащил, а та написала заявлению в милицию, и тебя поставили на учет в детской комнате милиции. Только потом выяснила, что книги ты взял, а колечко – твой брат, – и мать взъерошила волосы у братца. – Только ты братца не выдал, все взял на себя, книги отдали, а я потом из пенсии отдавала деньги за это грошовое колечко.
– Какая память у вас, маманя, – хором искренне восхитились мы с братцем. – Мы уже об этом позабыли.
– Я много чего помню, вы же кровиночки мои, – мать утерла слезу концом платочка. – Помог ли тебе дро…, – она запнулась и правильно произнесла, – адвокат?
– По его совету писал в милицию, но тот хмырь, видно, им зарядил, поэтому ничего не вышло. Хорошо, что не выгнали из этого сарая.
– Но хмырю – то отомстил? – повторил настойчивый братец.
– Смотри, – я поманил братца пальцем и показал в запыленное окошко. – Видишь того пузанчика, что сейчас будет садиться в меркаву? Обрати внимание, какая высокая дверь у машины, а он все равно низко наклоняется, когда садится?
Братец прилип к окошку, а потом неуверенно хохотнул:
– Точно, словно ползком пробирается. Что это с ним?
Тут я заулыбался:
– Это моя месть такая страшная. Женка у него молодая, оглобля фигуристая, глазками так и стреляла голодными. Пузанчик видно слабак, не драл ее по ночам как следует, вот и ходила баба злая. Я, как увидел ее глаза, сразу понял. Был у нас кобелек молодой, до баб охочий, вот и натравил его. Она еще и умудрилась залететь от него, а то с пузанчиком никак
