- Почему? - спросили его все в один голос.
- Как почему? Потому что, - отвечал Максинька, - поутру, когда корова еще не доена, вымя у нее огромное, а как подоят в полдень, так маленькое, а к вечеру она нажрется, и у нее опять эти мамы-то сделаются большие.
Некоторым из слушателей такая отгадка Максиньки показалась правильною, но молодой ученый отвергнул ее.
- Вы ошиблись, - сказал он, - греки под этой загадкой разумели тень, которая поутру бывает велика, в полдень мала, а к вечеру снова вырастает.
- Это вот так, ближе к делу идет, - подхватил частный пристав, - и поэтому тебе, Максинька, подобает закатить соленой воды!
Но Максинька не согласился с тем и возразил:
- Это, может быть, по-гречески не так, а по-нашему, по-русски, точно то выходит, что я сказал.
- Но я вот, имея честь слушать вас, - сказал почтительно молодому ученому частный пристав, - вижу, что дам тут никаких не было.
- Напротив, всегда призывались флейтщицы, разные акробатки, которые кидали искусно обручами, танцевали между ножами...
- Как у нас в цирках это делают, - заметил частный пристав.
- Ну да!
- А в карты и на бильярде греки играли? - осмелился спросить молодого ученого надсмотрщик.
- Греки играли в кости, но более любимая их забава была игра коттабос; она представляла не что иное, как весы, к коромыслу которых на обоих концах были привешены маленькие чашечки; под чашечки эти ставили маленькие металлические фигурки. Искусство в этой игре состояло в том, чтобы играющий из кубка сумел плеснуть в одну из чашечек так, чтобы она, опускаясь, ударилась об голову стоящей под ней фигурки, а потом плеснуть в другую чашечку, чтобы та пересилила прежнюю и ударилась сама в голову своей фигурки.
- Это хорошая штука, почище будет вашего бильярда, - отнесся частный пристав к упорно молчавшему доктору.
- Не знаю-с, я не видал такой штуки, - промолвил тот нехотя: ему, кажется, грустно было, что в этот вечер он мало облупил на бильярде постоянную свою жертву - надсмотрщика.
На этом месте беседы в кофейную вошли два новые посетителя, это начинавший уже тогда приобретать себе громкую известность Пров Михайлыч Садовский, который с наклоненною немного набок головой и с некоторой скукою в выражении лица вошел неторопливой походкой; за ним следовал другой господин, худой, в подержанном фраке, и очень напоминающий своей фигурой Дон-Кихота. При появлении этих лиц выразилось общее удовольствие; кто кричал: "Милый наш Проша!", другой: "Голубчик, Пров Михайлыч, садись, кушай!"
Товарищ его тоже был оприветствован.
- Откуда ты, небес посланник? - продекламировал тому невзрачный камер-юнкер.
- Из больницы, умер было совсем... - отвечал тот. - Вообразите, посадили меня на диету умирающих... Лежу я, голодаю, худею, наконец мне вообразилось, что я в святые попал, и говорю: "О, чудо из чудес и скандал для небес, Дьяков в раке и святитель в усах, при штанах и во фраке!"
- Браво! - закричали все на четверостишие этого господина и вслед за тем стали приставать к Прову Михайлычу, чтобы он рассказал, как купцы говорят о пьесе "Гамлет".
В ответ на это Пров Михайлыч без всякого ломания, съев и выпив малую толику, прямо начал:
- Идем, судырь ты мой, мы с Иваном Петровым мимо тиатера. Я говорю: "Иван Петров, загляни в объявленьице, Мочалов значится тут?" - "Значится-с!" - говорит. - "Захвати два билетчика!.." Пришли-с... Занавеска еще не поднималась... Ради скуки по десяточку яблочков сжевали... Наконец пошло дело настоящим манером, и какую, я тебе, братец ты мой, скажу, эти шельмы-ахтеры штуку подвели... на удивление только!.. Кажут они нам лесище густейший, - одно слово, роща целая, хоть на сруб покупай, - и выходит в эту самую рощу принец, печальный-распечальный, как бы по торговле что случилось али с хозяюшкой поразмолвился... К нему является генерал. "Ваше высочество, говорит, здесь неблагополучно!" - "Что такое?" - спрашивает принец. "Тятенька по ночам ходит!" А у принца, понимаешь, только перед тем родитель побывшился, шести недель еще не прошло. "По ночам, говорит, ходит!" - "Не может быть", - говорит принец, и только он это слово сказал, смотрим, из-за одного пня мужичище высокий лезет!.. Ну, как есть, я тебе говорю, живой человек, только что в саване да глоткой немного поосип!..
При этом все взглянули на Максиньку, который в ответ на то гордо усмехался.
- И прямо он подходит к принцу, и начал он его костить: "Ты такой, этакий и разэтакой, мать твоя тоже такая!" Тот, братец, стоит, молчит; нельзя, хошь и мертвый, все-таки ж родитель!.. Накостивши таким манером сына своего, этот самый мертвец стукнул об пол ногой и провалился сквозь землю. Принец видит, делать нечего, идет к матери. "Маменька, говорит, так и так, тятенька по ночам ходит!" Но королева, братец ты мой, вольным духом это приняла. "Что же, говорит, вели тятеньке кол осиновый покрепче в спину вколотить!" - "В том-то и штука, говорит, маменька, что это не поможет: тятенька-то немец!"
Все искренне засмеялись.
- Главная соль тут, - заметил молодой ученый, - что осиновый кол потому не подействует, что тятенька немец.
- Нет, не то, - возразил величаво Максинька, - главное тут, что дурак-мужик говорит, а сам ничего не понимает.
- Ты, Максинька, больше слушай, а не рассуждай, - остановил его частный пристав и, обратясь с умоляющим лицом и голосом к рассказчику, начал его упрашивать: - Голубчик Пров Михайлыч, расскажи еще про Наполеондера!
- Ну, нет, будет! - отказывался было тот.
- Расскажите, Пров Михайлыч! - подхватили прочие лица.
И Пров Михайлыч, с блеснувшими слегка небольшими его глазами, начал с тою простотою, свободою и верностью тона, каковая была ему столь присуща:
- Задумал, судырь ты мой, француз Наполеондера выкопать, а похоронен этот самый Наполеондер на острове Алене, где нет ни земли, ни воды, а только зыбь поднебесная. Но без императора всероссийского нельзя было того сделать; они и пишут государю императору нашему прошение на гербовой бумаге: "Что так, мол, и так, позвольте нам Наполеондера выкопать!" - "А мне что, говорит, плевать на то, пожалуй, выкапывайте!" Стали они рыться и видят гроб въявь, а как только к нему, он глубже в землю уходит... Бились они таким манером долгое время; хорошо, что еще на ум им пришло, - взяли наших ухтомцев, и те в пять дней, как пить дали, вырыли. Лежит, судырь ты мой, этот самый Наполеондер весь целехонек, только сапогами поизносился да волосами поистратился.
Рассказ этот так был хорошо произнесен, что даже никто не рассмеялся, а только переглянулись все между собою и как бы в удивлении пожали слегка плечами.
Под конец, впрочем, беседа была несколько омрачена печальным известием, которое принес вновь прибывший господин, с лицом отчасти польского характера, в усах, и как бы похожий на отставного военного, но на самом деле это был один из первоклассных русских музыкальных талантов.
- Александр Сергеич, милости просим!.. Прошу вас выпить и покушать: я сегодня праздную день моего рождения! - воскликнул ему частный пристав с подобострастием.
- Нет, не хочу, - отказался Александр Сергеич[86], - завтра мне черт знает какая пытка предстоит.
- Что такое? - спросили его почти все с беспокойством.
- Лябьева завтра повезут на площадь лишать прав состояния, - произнес мрачным голосом Александр Сергеич.
- Стало быть, дело его решено? - сказал с участием гегельянец.
- Решено-с, - ответил Александр Сергеич, бывший, видимо, незнаком с гегельянцем, - и решено безобразнейшим образом: его ни много, ни мало приговорили на каторгу.
Общий ужас встретил этот ответ, за исключением, впрочем, камер-юнкера, который, кажется, знал это прежде и в настоящем случае довольно равнодушным тоном проговорил вполголоса гегельянцу:
- Тут больше всего жаль несчастную жену Лябьева; она идет с ним на каторгу, и, говорят, женщина больная, нервная.
Александр Сергеич между тем пересел к фортепьяно и начал играть переведенную впоследствии, а тогда еще певшуюся на французском языке песню Беранже: "В ногу, ребята, идите; полно, не вешать ружья!" В его отрывистой музыке чувствовался бой барабана, сопровождающий обыкновенно все казни. Без преувеличения можно сказать, что холодные мурашки пробегали при этом по телу всех слушателей, опять-таки за исключением того же камер-юнкера, который, встав, каким-то вялым и гнусливым голосом сказал гегельянцу:
- Я завтра тоже командирован на эту процессию; хочешь, пойдем со мной!
- Поди ты! - отозвался тот с сердцем. - По-моему, это самое безнравственное любопытство.
- Нет, ничего! - проговорил вовсе, кажется, не находивший ничего безнравственного в подобном любопытстве камер-юнкер.
На другой день зимнее утро, как нарочно, оказалось светлым и тихим. По Москве раздавался благовест к обедне; прохожие благодаря свежему воздуху шли более обыкновенного оживленной и быстрой походкой; даже так называемые ваньки-извозчики ехали довольно резво; но среди такого веселого дня вдоль Волхонки, по направлению к Конной площади, как уже догадывается, вероятно, читатель, везли на позорных дрогах несчастного Лябьева в арестантской одежде, с повешенной на груди дощечкой, на которой было четко написано: "убийца". За дрогами следовала целая толпа народа, в которой между сермягами и полушубками виднелось очень много дам в дорогих салопах и мужчин в щеголеватых бекешах и шубах. Ближе всех к колеснице шла или почти в бессознательном состоянии была ведена под руки Муза Николаевна Егором Егорычем и Сусанной Николаевной, которые, впрочем, и сами еле брели. Никто из них, равно как и сам преступник, а вместе с ним и все почитатели его таланта, никак не ожидали такого строгого решения, а тем более столь быстрого исполнения приговора; всеми чувствовалось, что тут чья-то неведомая рука торопила блюстителей закона. Аграфена Васильевна, вся в поту, задыхавшаяся, тоже шла невдалеке от Марфиных и всю дорогу ругала полицейских чиновников, сопровождавших процессию.
