тронул ее жест, что я положил себе ложечку. Потом, правда, задался вопросом, зачем я так поступил, если мог легко отказаться.
Мы выпили кофе в тишине. После я встал:
– Мне, наверное, пора в отель, просмотреть записи перед сегодняшней лекцией.
Она не удержалась:
– Тебе что, в самом деле нужно просмотреть записи? Разве ты не читал эту лекцию уже несколько раз?
– Я всегда боюсь потерять нить рассуждений.
– Не могу себе представить, Сэми, как ты теряешь нить рассуждений.
– Если бы ты только знала, что происходит в моей голове.
– О, расскажи, прошу, – парировала она с некоторой шаловливостью, которая меня удивила. – Я думала прийти на твою сегодняшнюю лекцию – если ты меня, конечно, приглашаешь.
– Разумеется, приглашаю. И твоего отца тоже.
– Отца? – переспросила она. – Он едва ли покидает дом.
– Почему это? – возразил отец. – Откуда тебе знать, что я делаю, когда тебя здесь нет?
Она не стала отвечать, а сразу же пошла на кухню и вернулась с тарелкой, на которой лежала разрезанная на четвертинки хурма. Миранда сказала, что две другие хурмы еще не дозрели; потом ушла с террасы и вернулась с миской грецких орехов. Возможно, так она пыталась еще ненадолго меня задержать. Ее отец взял из миски один орех. Миранда тоже и выудила щипцы, закопанные на дне. Отцу щипцы не понадобились, он расколол грецкий орех руками.
– Терпеть не могу, когда ты так делаешь, – сказала Миранда.
– Как – так? – И он расколол еще один орех, убрал скорлупу и протянул мне съедобную сердцевину.
Я был заинтригован.
– Как вы это делаете? – спросил я.
– Легко, – ответил он. – Не нужно задействовать кулак, только указательный палец: положите его на шов между двумя половинками, вот так, а другой рукой сильно по нему постучите. Вуаля! – воскликнул он и на этот раз протянул ядрышко дочери. – Попробуйте. – Он вручил мне целый орех. И, конечно, я точно так же сумел его расколоть. – Век живи, век учись, – улыбнулся он. – А теперь я должен вернуться к своему пилоту, – добавил он, встал, задвинул стул под стол и ушел с террасы.
– В туалет, – объяснила Миранда и, подскочив, сразу же пошла на кухню. Я поднялся, последовал за ней и, точно не зная, нужна ли ей моя помощь, встал на пороге, наблюдая, как она поочередно споласкивает блюда, а потом слишком торопливо ставит их одно на другое рядом с раковиной. После Миранда попросила помочь засунуть блюда в посудомойку, а сама наполнила чугунную сковородку кипящей водой и крупной солью и начала энергично ее оттирать, как будто ужасно злилась на кусок сгоревшей рыбьей кожи, приставший к боку сковородки и никак не поддававшийся ершику. Она что, расстроена? Однако, когда дело дошло до хрустальных бокалов, Миранда действовала мягче и деликатнее, словно бы их возраст и округлая форма ее успокаивали, нравились ей и требовали внимательного и почтительного отношения. Значит, все-таки не сердится. Споласкивание заняло несколько минут. Когда она закончила, я заметил, что ее ладони и пальцы стали ярко-розовыми, почти пунцовыми. Руки у нее были красивые. Она поглядела на меня, вытирая их маленьким кухонным полотенцем, висевшим на ручке холодильника: этим же полотенцем она прикрывала носик кофеварки, чтобы не расплескать кофе. Не произнеся ни слова, Миранда выдавила крем из бутылочки с дозатором, которая стояла возле раковины, и намазала ладони.
– У тебя красивые руки.
Она не ответила. И после паузы только повторила:
– У меня красивые руки, – то ли передразнивая меня, то ли спрашивая, зачем я это сказал.
– Ты не красишь ногти, – добавил я.
– Знаю.
Я опять не мог понять: извиняется она за то, что не пользуется лаком, или просит не лезть не в свое дело? Я-то всего лишь хотел заметить, что она отличается от множества женщин своего возраста, которые красят ногти в самые разные цвета. Но ведь она наверняка об этом знает и не нуждается в напоминаниях. Совсем я не умею разговаривать с девушками.
Закончив дела на кухне, Миранда вернулась в столовую, а потом направилась в гостиную за нашими куртками. Я последовал за ней, и тогда она спросила меня, что я сегодня буду читать.
– Книгу о Фотии, – сказал я, – древнем византийском патриархе, который составил ценнейший каталог прочитанных им книг, названный «Мириобиблион», что значит «десять тысяч книг». Без его труда мы бы никогда не узнали о существовании этих книг – ведь столь многие из них исчезли без следа.
Ей со мной скучно? Возможно, просматривая нераспечатанные письма на журнальном столике, она меня даже не слушала.
– Так вот, значит, чем ты отгораживаешься от жизни – десятью тысячами книг?
Мне нравился такой насмешливый юмор, особенно в устах девушки, которая, несмотря на весьма ощутимую в поезде пресыщенность миром, возможно, все-таки предпочитает камеры, мотоциклы, кожаные куртки, виндсерфинг и стройных молодых людей, способных заниматься любовью по меньшей мере трижды за ночь.
– Я стольким отгораживаюсь от жизни, ты бы знала… – добавил я. – Но тебе, наверное, этого не понять.
– Вовсе нет. Я понимаю.
– О? Что, например?
– Например… Ты в самом деле хочешь знать? – усомнилась она.
– Конечно, хочу.
– Например, мне не кажется, что ты особенно счастливый человек. Но ты в этом плане похож на меня: у некоторых людей сердце может быть разбито не потому, что им причинили боль, а потому, что они так и не нашли человека, достаточно значимого, чтобы эту боль им причинить. – Потом она подумала и прибавила, может быть рассудив, что зашла слишком далеко: – Считай это еще одним парадоксом, выуженным из моего переполненного мешка суждений о мире. Душевной болью можно заразиться и без симптомов. Ты можешь даже не знать, что страдаешь ею. Это напоминает мне рассказы об эмбрионе, до рождения уничтожающем своего близнеца: никаких следов пропавшего близнеца может и не остаться, однако выживший ребенок будет расти, всю жизнь ощущая отсутствие брата – отсутствие любви. Если не считать моего отца и (судя по тому, что ты рассказываешь) твоего сына, и в моей, и в твоей жизни, вероятно, было очень мало истинной любви и близости. Хотя что я об этом знаю. – Она немного помолчала, а потом, видимо, испугавшись, что я начну возражать или слишком серьезно отнесусь к ее словам, добавила: – А еще, кажется, тебе не очень нравится слышать, что ты несчастлив.
Я вежливо кивнул, пытаясь показать: я просто тебя слушаю и возражать не стану.
– Но хорошо то… – добавила она, а потом снова осеклась.
– Но хорошо то?.. – повторил я.
– Хорошо то, что, по-моему, ты не поставил на этом деле крест и не перестал искать. Счастья, я
