имею в виду. И это мне в тебе нравится.
Я не ответил; возможно, молчание послужило ответом.
– Хорошо, – выпалила она, протягивая мне куртку, которую я тут же надел. Потом она резко поменяла тему и, показывая на мою куртку, произнесла: – Воротник.
Я не понял, что она имеет в виду.
– Ну, давай я, – сказала она и, встав передо мной, поправила мой воротник. Не думая, я прижал к груди обе ее ладони, которыми она взялась за лацканы моей куртки.
Я ничего такого не планировал – и тогда просто отдался на волю чувств и притронулся к ее лбу ладонью. Я редко проявлял подобную импульсивность и, пытаясь показать, что не собираюсь пересекать черту, принялся застегивать куртку.
– Можешь еще остаться, – вдруг сказала она.
– Мне нужно идти. Мои заметки, моя несчастная лекция, мертвый старик Фотий, хлипкие ширмы, которыми я отгораживаюсь от реального мира, они все, знаешь ли, ждут.
– Это было необыкновенно. Для меня.
– Это? – спросил я, хоть и сомневался, что в полной мере ее понимаю. Я попытался отстраниться, но вместо этого в последний раз погладил ее по лбу. Потом поцеловал его. Теперь я смотрел прямо на нее, и она не отводила взгляда. А затем жестом, который опять застал меня врасплох и как будто бы пришел бог знает из какого далекого прошлого, я прикоснулся к ее подбородку кончиком пальца, совсем легонько – так взрослый держит подбородок ребенка между большим и указательным пальцами, чтобы тот не расплакался, – и все это время чувствовал, как и она сама, что, если она не пошевелится, мое ласковое прикосновение, вероятно, станет прелюдией к чему-то большему. Я провел пальцем по ее нижней губе: туда-сюда, туда-сюда. Она не отстранялась, но продолжала пристально на меня глядеть. Я даже не мог сказать, обидело ли ее такое прикосновение; может быть, она растерялась и еще решает, как отреагировать. Однако она продолжала глядеть на меня все так же дерзко и непреклонно. В конце концов я извинился.
– Все в порядке, – произнесла она, точно пытаясь подавить смешок. Это уверило меня в том, что она решила не придавать значения произошедшему, как бы говоря «мы же взрослые люди». В итоге она быстро отвернулась и молча взяла с дивана свою кожаную куртку. Ее жест был таким резким и решительным, что у меня не осталось сомнений: я ее расстроил. – Пойду с тобой на лекцию.
Это меня озадачило. Я был уверен, что после случившегося она не захочет иметь со мной ничего общего.
– Сейчас?
– Конечно, сейчас. – Потом, видимо, стараясь смягчить свой резкий тон, она добавила: – Потому что знаю: если не буду за тобой приглядывать и следовать по городу, то больше никогда тебя не увижу.
– Ты мне не доверяешь.
– Пока не решила.
Потом, повернувшись к отцу, который пришел и сел в гостиной, она сказала:
– Па, я пойду на его лекцию.
Тот удивился и, вероятно, расстроился, что она так скоро уходит.
– Но ты же только пришла. Ты разве не собиралась мне почитать?..
– Почитаю завтра. Обещаю.
Она имела обыкновение читать ему отрывки из «Мемуаров» Шатобриана. Сказала, что, когда ей было лет тринадцать, эту книгу ей читал отец; теперь настала ее очередь.
– Твой отец не очень-то доволен, – заметил я, когда мы собрались уходить. Она заперла французские окна. В комнате немедленно потемнело, и эта внезапная темнота создала мрачную атмосферу, которая отражала приближающийся конец осени и настроение ее отца.
– Недоволен. Но это не имеет значения. Он только говорит, что будет работать, а на самом деле теперь подолгу спит после обеда. В любом случае, пока он спит, я обычно хожу за покупками – пополняю холодильник его любимыми продуктами. Я это завтра сделаю. Всем остальным занимается патронажная служба. Сегодня днем придет сиделка: выгуляет собаку, приготовит еду, посмотрит с ним телевизор и уложит его спать.
Когда мы спустились и вышли на набережную Тибра, Миранда вдруг остановилась и глубоко-глубоко вобрала в грудь свежий воздух, который бывает только в конце октября. Я удивился.
– Чего это ты? – спросил я, очевидно имея в виду звук, подобный скорбному вздоху, который вырвался из ее легких.
– Я так каждый раз вздыхаю, когда ухожу. Неимоверное облегчение. Как будто там я задыхалась от спертого воздуха. Знаю, однажды – скоро – мне будет не хватать этих визитов. Надеюсь только, я не буду чувствовать вины и не забуду, почему мне так хотелось уйти и закрыть за собой дверь.
– Иногда я задаюсь вопросом, не чувствует ли мой сын того же каждый раз, когда расстается со мной.
Она промолчала. Просто продолжала идти.
– Вот чего я хочу, так это чашечку кофе.
– Ты же только что пила кофе.
– Кофе без кофеина, – сказала она. – Я покупаю ему кофе без кофеина и выдаю за обычный кофе.
– И тебе удается его одурачить?
– Вполне. Разве что только он сам ходит за настоящим кофе, а мне не говорит. Но я в этом сомневаюсь. Как я уже сказала, я провожу здесь каждые выходные. А иногда, если выпадает свободный денек, прыгаю в поезд, провожу здесь ночь и часов в одиннадцать утра возвращаюсь обратно.
– Ты любишь приезжать домой?
– Раньше любила.
А затем я вдруг задал вопрос, который никогда раньше не осмелился бы задать:
– Его?
– Сейчас уже трудно сказать.
– И все же ты прекрасная дочь. Я видел это собственными глазами.
Она не ответила. На ее лице мелькнула улыбка, развеивающая заблуждения и словно говорящая: «Ты совсем ничего об этом не знаешь».
– Думаю, любовь, которую я когда-то к нему испытывала, прошла. Осталась только любовь-плацебо, а ее легко принять за чистую монету. Наверное, виной тому старение, болезнь, начинающаяся деменция. Я забочусь о нем, беспокоюсь о нем, все время звоню ему, когда меня нет, проверяю, чтобы у него все было, – и все это так меня вымотало, что мне больше нечего ему дать. Любовью ты это не назовешь. Никто не назовет. И сам он тоже. – А потом она, уже по обыкновению, резко себя оборвала: – Девушке нужен кофе! – И вдруг ускорила шаг. – Я знаю хорошее местечко поблизости.
Пока мы шли в кафе, я спросил, не против ли она совсем ненадолго перейти мост.
– Я хочу тебя кое-куда отвести.
Она не спросила зачем или куда и последовала за мной.
– Уверен, что у тебя есть время? Тебе же нужно бросить сумку, помыть руки, просмотреть записи, бог знает что еще, – сказала она с явным смешком в голосе.
– Время у меня есть. Возможно, до этого я немного преувеличил.
– Да что ты говоришь! Так я
