с недоумением. На самом деле он, кажется, не понимал, о чём речь.
– И не говорите ничего, – продолжала дочь надзирателя, – а то знаю я вас, мужчин: как до дела дойдёт, так начинают в запале нести всякое непотребство.
– Нет, у меня нет такой привычки, – возразил узник.
– И поосторожней, – продолжала дочь надзирателя перечислять свои условия, – не забывайте, что я беременна. Сильно не наваливайтесь.
– Хорошо, я буду контролировать себя, – пообещал узник.
– Ну и что вы сидите? – строго сказала дочь надзирателя. – Вы должны ходить вокруг и присматриваться ко мне, чтобы у вас в голове созрела мысль и желание овладело вами, сводя с ума.
– Простите, конечно, конечно, – спохватился узник.
Он поднялся и принялся лихорадочно ходить по камере из угла в угол, шепча что-то и то и дело всплёскивая руками в беззвучном споре с самим собой.
Покончив со стеллажом, дочь надзирателя взялась подбирать полы платья, подтыкая их за пояс.
– Ну, что вы стоите? – обратилась она к узнику, который замер в одном из углов, уставясь в пол лихорадочным взглядом.
– Уже? – вздрогнул он.
– Только повторяю: без грубости, без поцелуйчиков, молча. И не затягивайте дело – мы не в супружеской спальне.
– Я всё понял, спасибо, – кивнул узник.
– Да не за что, – пожала она плечами. – Давайте, осторожно хватайте меня и тащите к лежаку.
– Да, да…
Узник робко приблизился к дочери надзирателя и осторожно обнял её за талию.
– Ох… – произнесла она.
– Что? – узник тут же отпустил талию.
– Да ничего, ничего, это я будто бы от испуга. Давайте, беритесь…
Узник повторно обнял её за талию и на минуту задумался, что делать дальше. Он никогда не насиловал девиц, поэтому пытался сейчас вспомнить последовательность действий, которые живописала ему давеча жена надзирателя. В конце концов, так ничего и не вспомнив, он потянулся губами к шее дочери надзирателя.
– Стоп! – изрекла та. – Я вам что сказала – без этих всяких слюнявых нежностей, я вам не проститутка.
– Да, – осёкся узник, – да.
Но запах, который источали кожа и волосы дочери надзирателя уже коснулся его ноздрей – давно не пробованый, почти уже забытый запах женщины. Руки его невольно охватили девичью талию чуть крепче, он привлёк дочь надзирателя к себе, ощущая на своей груди упругость её маленьких грудей, притаившихся под заношенной кофтой. В душе его тут же поднялась буря чувств, пелена диких и ещё более одичавших за время заключения инстинктов застлала разум, лишая и воли и сомнений.
Он припал губами к шее дочери надзирателя, под завитком волос, что притаился за моментально раскрасневшимся ухом, заблудился поцелуями в её волосах, скользнул дыханием по её щеке в поисках губ.
На его страстный поцелуй она не ответила и как будто даже хотела с руганью оттолкнуть его, но в следующий момент – когда рука узника повелевающе легла на её бюст – сдалась, обмякла, и язык её тут же скользнул навстречу языку насильника.
Застонав от боли во всём теле – результат каждодневных избиений, – узник поднял дочь надзирателя на руки и, пошатываясь и рискуя рухнуть вместе с драгоценным девичьим телом, перенёс на топчан.
Одна рука его тут же принялась расстёгивать её кофточку, другая скользнула по теплой ляжке к лону девушки, которая покорно развела ноги и уже сама, со страстью, впилась в губы узника.
– О господи! – простонал узник, ощутив под пальцами мягкое и податливое тепло её плоти там, под застиранной до шершавости, но такой манящей тканью трусов.
– Мамочка! – вторила она ему, выгибаясь под тяжестью его тела, когда он навалился сверху и впился поцелуем в её грудь.
Его мутный бессмысленный взгляд ударился о низкий и грязный потолок камеры. Всё тело было сковано болью, не оставалось на нём, кажется, ни одного места, которое не ныло бы, не ломило и не разрывалось пульсирующими толчками страдания. Смутно припомнилось последнее избиение: как всегда добродушное лицо надзирателя, на котором в противоречие выражению горели дикой яростью глаза, его крики, тяжёлые удары дубинки; обнажённая дочь надзирателя, сжавшаяся в углу и прикрывавшая одной рукой груди, а другой – путаницу рыжеватых волос под животом; поблёскивающая в тусклом свете жизнетворная влага, тонкой полоской опускавшаяся от лона по молочно-белой ляжке; явившаяся на крики жена надзирателя мечется между мужем и дочерью, в попытках то успокоить одного, то утешить другую.
Опустив в следующую минуту взгляд, узник увидел знакомый профиль рядом. Ангел сидел на топчане и читал книгу.
– Я что, жив? – прошептал узник. – Неужели я всё ещё жив?
Ангел бросил на узника быстрый равнодушный взгляд и вернулся к чтению.
– Так меня ещё никогда не били, – простонал узник. – Что сейчас? День? Ночь?.. А я уже убил пожарного?.. Идёт ли на улице дождь?
Ни на один из вопросов не последовало ответа – ангел читал.
– Ангел, – не унимался узник, – я умер или нет, скажи.
– Это было бы слишком просто, – отозвался ангел, не отрывая взгляда от страницы.
– О боже, боже! Значит, я всё ещё жив.
– Хочешь ты этого или нет. Впрочем, я не знаю, что ты понимаешь под словом «жив».
– И пожарник жив?
– Если не мёртв, то – наверняка.
– Теперь она как пить дать забеременеет, – мысли узника метались от одного к другому – слишком, кажется, живые и подвижные в отличие от тела.
Ангел отбросил книгу, посмотрел на узника. Во взгляде его читалась скорбь.
– Как минимум девочкой, – произнёс он.
– Я всегда хотел девочку.
– Но девочка никогда не хотела тебя?
– Не помню, давно это было.
– Всего-то половину пожизненного назад.
– Половину? О боже, боже! Мне что же, сидеть ещё половину жизни? Как невозможно длинна жизнь!
– Ты убежишь? – поинтересовался ангел. – Я бы на твоём месте не очень верил этому мальчишке.
– Не знаю, – слабо помотал головой узник. – Я ничего не знаю. И бежать – некуда.
– Бежать всегда некуда, – пожал плечами ангел, отчего крылья у него за спиной заколыхались. – Но люди всё равно бегут.
– Наверное, у них есть цель.
– Во всяком случае, они думают, что она у них есть.
– Бегут и даже не знают, идёт ли на улице дождь, – с грустью молвил узник.
– Они даже не знают, есть ли улица, – усмехнулся ангел.
– Возможно ли такое?
– Возможно всё. Кроме невозможного.
– Что же они знают?
– Как причинять боль. Это они знают хорошо.
– Они делали тебе больно, да?
– Я им благодарен. Они научили меня не чувствовать.
– Не чувствовать боли?
– И боли тоже.
– Я хотел бы рассказать тебе мою жизнь, ангел. Как на духу. Я думаю, ты сможешь понять.
– Зачем мне
