– Нет, не надо! – отрывисто сказал Дмитрий Петрович и грустно опустил голову.
– Что я наделал! Пел про боки звонки… сапоги надел, квас пить собирался. Зачем? К чему? Кому это нужно? Разве это мой стиль? Что я наделал! О, красота, как скоро я забыл о тебе!
Он поплелся домой пешком, печально меся ногами бурую, мучнистую пыль. И зачем я создал это:
В лиловый день по вредным плевелам
Гулял зеленый человек.
Зачем? Несчастный я человек. Кружусь без стиля на одном месте, как козел на привязи.
«Зеленый человек»! Далеко тебе, брат, до зеленого человека, как кулику до Петрова дня. Зеленым человеком родиться надо, а насильно в себе зелени не выработаешь. Так-то-с.
Он вздохнул и прибавил шагу.
– Иди, брат, в русской косоворотке на немецком фрыштыке итальянские макароны с голландским сыром есть! Ешь да похваливай. И так тебе и надо!
В столовой маленького немецкого курортика сидели двое почтенных русских: мировой судья Гусин и помещик Усветников.
Они были новички, приехали с утренним поездом, никого еще не знали и, сидя за отдельным столиком, с любопытством осматривали обедающих, стараясь по внешности их определить, кто они такие.
– Посмотрите, Павел Егорыч, – сказал судья Гусин, – посмотрите на этого кривого верзилу с заросшим лбом. Типичнейший палач!
– Н-да! – согласился Усветников. – С этаким не приведи Бог ночью на большой дороге встретиться. Ни за грош укокошит.
– Ну, что вы! Чего же ради. Он только по приговору суда. А вот тот, около носатой дамы, с тем не посоветую даже в коридоре с глазу на глаз остаться. Зарежет, как куренка. Убей меня Бог, если это не сам Джек, вспарыватель животов.
– Будем осторожны, и не видать ему наших животов, как ушей своих. Но вот кто, по-моему, интересен, так это черная старуха, что около окна. Кто бы она могла быть? Отставная певица, что ли?
– Какое там певица! Разве певица станет так куриную лапу обсасывать. По-моему, она тетка того господина, что рядом с ней, с мокрыми волосами и красной рожей.
– На банщика похож.
– Ну да. Так вот она, значит, банщикова тетка, да еще, наверное, богатая, как говорится – икряная тетка, иначе бы он ее с собой по курортам не таскал, а нашел бы кого получше. А так дело ясное – увез он ее из какого-нибудь Франкфурта от глаз подальше, да и выжидает минутку, когда ее удобнее придушить.
– А эта долговязая девица – верно, дочь палача?
– Ну, конечно. Рыжая Зефхен. Это ничего, что она брюнетка. Кому же и хитрить, как не ей.
– А вон посмотрите: на другом конце стола – интересный господин. Высокий, элегантный, бритый, на мизинце брильянт. Это, по-моему, Арсен Люпен, вор-джентльмен.
– Ну разумеется. С очевидностью не поспоришь.
– А вот эти два маленькие, плюгавенькие. Это, по-моему, просто железнодорожные воры. Мелкота, мелюзга. Посмотрите, как Арсен Люпен их презирает. Они ему салат передали, а он даже головой не кивнул.
– Ну еще бы, станет он мараться!
– А вот интересный типик за отдельным столиком. Видите? Как он жрет? Как он жрет? Типичнейший женоубийца.
– А дама с ним какая тощая, бледная!
– Еще бы, будешь тут бледная! Ведь это – труп его жены. Трупы румяные не бывают.
– Молодчина, женоубийца! Сам на курорты ездит, но и труп жены не забывает. Нужно, мол, и трупу повеселиться.
– Это он ее для свежести возит, чтобы не так скоро разложилась. Собственную каторгу оттягивает.
– Молодчина, женоубийца!
Обед кончился. Все разошлись в разные стороны, кто куда. Банщик с икряной теткой поехали на лодке, железнодорожные воры уехали верхом, женоубийца пошел гулять под руку с трупом своей жены. Судья Гусин и помещик Усветников пошли к хозяйке наводить обо всех справки.
Хозяйка, женщина любезная и разговорчивая, рассказала все про всех.
Палач оказался нотариусом, а рыжая Зефхен его дочерью-художницей.
Банщик – известным французским журналистом, а икряная тетка его женой.
Арсен Люпен, вор-джентльмен, – дантистом из Лодзи.
Железнодорожные воры – певцами из Америки.
Джек, вспарыватель животов, – московским купцом.
Женоубийца – слабоумным миллионером, а труп жены – его сиделкой.
Гусин и Усветников долго хохотали и удивлялись.
– А и психологи мы с вами, Павел Егорыч!
– Я-то что? Мне простительно. А вам стыдно. Вы – судья. Вы на своем веку должны были ко всяким мошенникам приглядеться и с порядочными людьми их не путать.
На другой день за обедом у них оказалась соседка, пожилая безбровая испуганная немка. Немка смотрела на них с тихим ужасом и почти ничего не ела.
А приятели разговаривали.
– Что-то сегодня как будто не все в сборе, – говорил Усветников. – Банщика нету.
– Верно, душит где-нибудь в уголке свою икряную тетку.
– Он ее вчера заманил на лодке покататься; верно, думал утопить, да не удалось.
– Тетка, наверное, кое-что подозревает и с пузырями поехала.
– И палач сегодня куда-то пропал.
– Должно быть, заперся у себя в комнате и мучится угрызениями совести.
– Просто спит. Ночью-то, небось, призраки казненных не дают покоя, вот днем и отсыпается.
– А рыжая Зефхен пока что глазки делает железнодорожным ворам. Верно, пронюхала, что они за ночь два вагона обокрали.
– Джек, вспарыватель животов, третий раз говядину берет. Хочется ему, видно, свежей кровушки, добирается до чьего-нибудь живота.
– А женоубийца тут как тут. Небось, на труп жены и не взглянет.
– А сегодня с утренним поездом шулер приехал. Борода лопатой, лицо честное и два чемодана крапленых колод привез. Будет дело!
Испуганная немка не дождалась конца обеда, вскочила и торопливо вышла.
– Что с ней?
– Острый припадок эпилепсии. Побежала дом поджигать.
На другой день за завтраком испуганной немки не было, а вечером судья Гусин получил с почты письмо из соседнего городка.
Письмо было написано по-русски.
«Милостивый государь! Не знаю, как и благодарить вас, что вы открыли мне глаза на весь ужас, который окружал меня, беззащитную женщину!
Я, помещица Холкина, из Тамбовской губернии, приехала в этот курорт по предписанию врача. Вероятно, врач – кто бы мог подумать – находится в стачке с содержателем этого ужасного притона воров и разбойников.
Может быть, мне не следует вовсе благодарить вас, потому что, беседуя откровенно со своим другом, вы не предполагали, что я понимаю вас Тем не менее, благодаря вам, я счастливо избегла опасности.
Мне известно, кто вы. Когда вы подходили к столу, один из обедающих преступников сказал довольно громко: „А, вот и фальшивые монетчики in corpore“.
Это ужасно! Одумайтесь! Бросьте ваше ужасное ремесло! Вы еще молоды! Вернитесь на честный путь, и вы увидите, как новая трудовая жизнь покажется вам приятной, и сладок честно заработанный кусок хлеба.
Болеющая о вас душой помещица Холкина.
P. S. Бегите из вертепа!».
Молодой беллетрист Аркадий Кастальский написал очень недурной рассказик. По крайней мере, сам он был об этом рассказике именно такого мнения.
Когда рассказик был напечатан, Кастальский пошел в литературный ресторанчик и, выпив пива на весь гонорар, почувствовал прилив гордости такой сильный, что не излить его в чью-нибудь дружескую душу было очень тяжело и неудобно.
К счастью, за соседним столиком усмотрел он художника Бякина, мирно приканчивавшего телячьи ножки.
Мирная поза и мирное занятие Бякина располагали к откровенности.
– Здравствуйте, Бякин! Слышали, Бякин, интересную новость?
– Какую?
– Да вот, видите ли, я написал рассказик – нечто поразительное! Ей-Богу. Все находят: фабула – вроде Уэллса, язык – вроде Флобера, а сам коротенький, вроде этого, как его… вроде Мопассана. И, кроме того, с диалогом, вроде Шницлера, и с юмором, вроде Чехова, так что не скучно читать. Вообще, нечто замечательное. Разве вы еще не читали?
– Н-нет… должен признаться, – не успел.
– Ай-ай-ай! Как же вы так! Теперь только об этом и говорят, а вы еще называете себя другом литературы, знатоком, чутким ценителем. Как же это вы так! Почему же вы не следите? Все только об этом и говорят, а вы вдруг…
Художник сконфузился.
– Да, да, я очень много слышал о вашей вещи, – закривил он душой. – Очень много. Но, знаете, все так зачитываются, что ни у кого и на полчасика ее не взять.
– Серьезно? Много о ней говорят? – неожиданно для самого себя засуетился Кастальский. – Удивительно! А кто же вам говорил?
– Да так… гм… вообще… все… Виноват, я только забыл, как он называется, этот ваш рассказик. Вот так здесь и вертится, так и вертится, – показал художник на свою переносицу, – а вспомнить не могу!
