и вспоминал, то лишь негра Алешу. Вот из институтской жизни ему часто снились цветные сны, отчего он просыпался наутро счастливым… Однажды, встретившись на семинаре с молодыми поэтами из Анголы, он вдруг вновь вспомнил детского друга, Шерхана, царя джунглей, ему даже захотелось наведаться к нему: мол, глянь, каков я, а ты меня в нос… Но завертелся, закрутился в очередных проектах и новой любви.
Димастому удалось прожить достойную жизнь. Он ни разу не сходил в школу на встречу выпускников и двадцать пять лет не вспоминал ее вовсе. У него выросли красивые и толковые дети, его ум уважали друзья, а посты в социальных сетях набирали тысячи лайков.
На один из его пассажей о бренности бытия, о том, что никто не знает, близок ли, далек ли его конец, он получил комментарий от представившейся одноклассницей женщины средних лет, которую совершенно не помнил.
– А помните ли вы Лешу Прокопова? – спросила одноклассница.
И вдруг перед его глазами в одно мгновение пронеслось школьное детство с жуликом Лёлеком и сгоревшей вместе с сиськами на подъемном кране Кирдяпкиной. Карты, сигареты и драки, родителей на педсовет, угрозы отправить в лесную школу… И конечно он, русский негр Алеша, с маленькими недобрыми глазами, тащивший его на закорках пьяненького к еще живым дедушке и бабушке, теперь казался ему родным, чуть ли не основной вехой его детской жизни. Как же все это было давно и недавно!
– Конечно помню! – ответил он просветленный. – Шерхан!
– Вы верно сказали, что никто про свой конец не ведает. И конечно, вы знаете, что Леша Прокопов умер?
– Нет… Когда же?
– Еще в армии, – ответила женщина. – Его убили, после долгих издевательств. Ведь в нашей школе он не чувствовал себя негром, а потому не был готов к ненависти… Да, после похорон его мать исчезла. И никто ее не искал…
Он сидел над клавиатурой, и ему было очень грустно. Он сам точно не понимал отчего. То ли русского негра Алешу было жаль, то ли себя.
Как-то так получилось, что я на время остался без машины. Старую удачно продал, а новая, элитная, под заказ, еще не пришла.
«Не страшно, – подумал я. Поезжу на такси – чай, не барин».
В те времена у меня было столько дел, что я уходил из дому в восемь, а возвращался около полуночи. Десятки переездов в разные офисы – от одних партнеров к другим, по бытовым делам, семейным – измучили меня за первую неделю совершенно. Но делать было нечего, нужно было терпеливо ждать прихода иномарки.
В нулевые, если кто помнит, такси по большей части были частными, вне закона, но других почти не имелось, поэтому не то что заказать такси – даже голосовать на обочине было непросто.
За рулем частных такси, автомобилей – ровесников начала эпохи, стоимостью не более трехсот долларов – почти всегда сидели гости нашей столицы, бывшие соотечественники кавказской или закавказской внешности, языка русского не знающие. Чаще всего транспорт оказывался в аварийном состоянии, а бомбилы, останавливающиеся на твой призыв, спрашивали:
– Тэбэ куда?
– На Маяковку.
– Дарога пакажишь?
Ты обещаешь и дорогу показать, и помочь в управлении транспортом, и выдать за пастуха замуж дочь, которая еще не родилась.
В нелегальных такси обычно воняло, как в курилке какого-нибудь НИИ, только за рулем был не ученый, а еще вчера пасший овец житель гор. Соответственно, к запаху табака примешивался аромат бараньей шкуры, которую теплолюбивые леваки клали себе под задницу.
Зачем забираться на гору, если потом спускаешься?
В конце одной из трудовых недель, в пятницу, я голосовал, чтобы помчаться на какой-то полусветский прием, но даже джигиты-ваххабиты не обращали внимания на мою длинную машущую руку с зажатой в пальцах двадцаткой долларов. Вся Москва разъезжалась по тусовкам в ночные клубы, рестораны и т. д. И у всех были двадцатки.
Теряя терпение, уже сильно опаздывая, к тому же той весной было прохладно, за полчаса попыток отловить машину я прилично замерз. В поисках выхода из ситуации, обмозговывая, то ли поехать на метро, до которого надо бежать минут пятнадцать, то ли плюнуть на тусовку и вернуться домой, хотя на чем я вернусь, я продолжал тянуть руку к небу – и вдруг рядом со мной остановилось настоящее такси, желтое, с шашечками на дверях. Я умоляюще назвал адрес, мне из салона ответили: «Садитесь», и я, не веря своему счастью, плюхнулся на переднее сиденье вполне себе приличной машины: чистенькой и главное – едущей к моей цели. Еще меня поразило, что таксист, определенно титульной нации, включил счетчик, который тогда казался анахронизмом: платили по уговору.
В общем, до желанного адреса я добрался, хотел уже выпрыгнуть из такси, но задержался и спросил напоследок:
– У вас время есть?
– Есть.
– Пять долларов в час вас устроит?
– Да, – кивнул водитель, и я, дав ему приличный аванс, отправился прожигать жизнь, довольный, что подо мной тачка, что я в сохранности доберусь ночью до дома. Так и оказалось. Таксист верно дожидался пассажира и довез меня до дома быстро и аккуратно.
– Сколько вы зарабатываете?
Он ответил, и я предложил ему поработать только со мной – за тройную цену против его дохода.
– Согласен.
– Тогда завтра в девять утра.
И мы стали с ним ездить.
Его звали Сергей Михайлович. Чуть за сорок, русый, с веснушками на рабочих руках, очень пунктуальный и что самое главное – молчаливый. Управляя автомобилем, он как бы не присутствовал в нем, будто только физическое тело в салоне оставалась, тогда как душа в это время вылетала куда-то по своей надобности, оставляя на губах легкую улыбку.
Мы редко разговаривали. Но как-то он посреди поездки поблагодарил меня.
– За что?
– Теперь моя Настя может оставить только одну работу.
– А сейчас она на скольких?
– На трех… – В его глазах было столько любви, что я невольно представил себе милую женщину лет тридцати, в сарафане в пол, с русой косой до пояса, стеснительную и покорную…
– Не за что, – ответил я.
Мой новый водитель называл меня по отчеству – Палыч, я его – Михалычем. Таксист показал себя легко обучаемым и вскоре работал уже как настоящий персональщик.
Через месяц мне пришло письмо, что в течение недели я могу получить свой автомобиль, и я радостно и с праздником в сердце торжественно объявил Михалычу, что он может получить новый немецкий агрегат и не использовать более личную машину. В ответ он лишь улыбнулся.
Когда мы выезжали из магазина, когда новенькая резина впервые коснулась московского асфальта, я вдруг испытал глубокое чувство мессианства.
