прочь – из множества невидимых помп выбрызнули оранжевые, розовые, зеленые струи. Они перемешались, сплелись, выгнулись, расплескались, ударившись друг о дружку, – цветных брызг стало несчетно. Их капли, их пламя отражались на снегу, отпрыгивали и, на лету срастаясь, превращались в радужные языки, а языки – в огненные столбы. Тундра, ослепленная неистовым бунтом света, бросала робкие, благоговейные тени, и, быть может, лучше и прекраснее, чем эта, в иные часы унылая, земля, теперь не было ни одной земли на свете.
– Разыгралась, холера! – ворчал Лукашин, а у самого глазки изумленно сияли, и в них отражалось исступленное буйство огня.
С берега поднимался последний трактор, и это стоило доброго фейерверка.
– Небо-то, а? – восхищенно шептал Станеев, впервые увидевший северное сияние, и подходил то к одному, то к другому: что же, мол, вы не восхищаетесь? Уставшим до смерти людям было не до восторгов, но и они задирали головы, следя за причудливой игрой света.
– Поет небо, – отозвался Вэль, усаживаясь в нарту.
– Куда ты на ночь-то глядя? – заволновалась Сима. – Ночуй!
– Я стадо каслаю... помощники молодые... надо ехать, – ткнув одного из оленей хореем, Вэль скрылся в сиянии.
– Сгинет ведь! Что ж вы одного-то его отпустили?
– Не сгинет. Он тут вырос, – успокоил Симу Лукашин. – Ну, с богом!
Часу в седьмом, срезав угол, переправились еще через одно озеро. И Лукашин отослал всех спать.
Станеев улегся, но к нему подошла Наденька. Увидав через окошко хилое деревцо, стала допытываться:
– Откуда оно прибежало?
Станеев, импровизируя, принялся сочинять сказочку.
– Жила-была сосенка на свете, дерзка, смешлива, как многие девчонки на свете. Но вот подросла, дружка встретила. И скоро у нее сын родился. «Гуленыш! Ублюдок!» – указывали на парня завистницы. А он рос, зубастел. Когда заговорил – об отце спрашивать стал. «Нету его, в дальние края уехал...» – глаза уводя, отвечала мать. «Пусть хоть и в дальние... найду...» – решил кедренок и отправился по белу свету. Шел полем, шел лесом. До-олго шел! «Не ты ли отец мой?» – спрашивал у встречных деревьев. Те только ветками колыхали, дескать, ошибся, малый! Может, и встретился среди них отец кедренка, но не признал или не признался. А парень из лесу вырвался на простор и оторопел: пустыня снежная перед ним, ни деревца, ни кустика. «Как так? – думает. – За что природа землю эту обидела? Ну вот вам, я здесь корни пущу!» И пустил. И стал родителем во-он того леса... – закончил Станеев и показал девочке на темнеющий вдали Лебяжий.
– У тебя тоже нет папы? – заглядывая ему в глаза, спросила девочка.
– У меня и мамы нет, – улыбнулся Станеев и затормошил девочку.
– А как же ты родился? – не отставала Наденька.
– Он инкубаторский, – с ухмылкою вставил Водилов. – Это очень удобно: кого не встретит, тот и отец.
– Заткнись! – поставив девочку на пол, Станеев, точно медведь-шатун, всплыл на Илью.
– Не бей его! Пожалуйста, не бей! – закричала Наденька. Он опомнился и, сдерживая гневную дрожь, выскочил на улицу.
Болотоходы растаскивали вагончики по острову. Буровую вышкари потянули дальше. Станеев, затерявшись среди деревьев, оттирал разгоряченный лоб снегом. «Инкубаторский... надо же брякнуть такое!» – остывая, негодовал он. Ни семьи, ни дома у него не было. Отец так и не вернулся с войны. Мать умерла в сорок третьем. Все детство прошло в детдоме. Один из воспитателей, офицер, вернувшийся с фронта без руки, усыновил его, и ненадолго, вернулась иллюзия родительской ласки. В крещенские морозы, поехав в район за продуктами, Алексей Прохорович сбился с дороги, замерз. Юрку снова взяли в детдом. Он убежал, едва закончив четыре класса. Страна Советская велика, а он исколесил всю ее из конца в конец, путешествуя, где пешком, где на попутной подводе, где на крышах поездов. Ночевал под кустом, в стогах и нередко в милиции. Лет шестнадцати через милицию его пристроили в ремесленное, обязав посещать вечернюю школу. И снова ему повезло. Снова попал в руки опытного педагога. Николай Егорович, мастер, был чем-то похож на детдомовского воспитателя. И когда его хоронили, рослого, спящего с тихою улыбкой, Станеев все ждал, что мастер поднимется, возьмет за руку и приведет в мастерскую...
Но чуда не произошло. Мощного, еще недавно несокрушимого человека сразил рак. Это была третья потеря. А позже Станеев со счета сбился. Казалось, вся жизнь состоит из одних только потерь. Но теперь они не воспринимались столь трагически. Притерпелся, должно быть. Бродяжничество, армия, завод, два курса университета, и – после года заключения, куда угодил за драку, – подался в бичи. Теперь вот сюда судьба закинула. Как все сложится, как?..
А, не все ли равно! Не стоит тревожиться. Бич вчера, бич сегодня, бич во все времена!.. «Не понравится – смоюсь!..» – решил Станеев, отмахиваясь от обступивших тревог.
– Поди-ка сюда, сизарь! – позвал Лукашин. Он стоял под сосною, разорванной у корней, провалившись корчажистыми короткими ножками в снег, раскачивал мохнатую, в зубчатом куржаке ветку. – Топор в руках держал?
– Случалось.
– Тогда дуй к Степану. Во-он в тот барак. Мы его под жилье приспособим, – доверительно, словно лучшему своему другу, шепнул Лукашин. – Заживем на все сто!
Степа выворачивал сгнившие плахи.
– Друг! – восторженно закричал он и протянул Станееву лом. – Давно тебя жду!
– Доверяешь?
