class="p1">– Ничого нэ розумию.
Пока не услышит украинского слова, делал вид, что прилетел с отдельной украинской планеты.
Родителей наших это смешило, а нам, дворовым пацанятам, такое было в диковину. Как это человек не понимает по-нашему, по-советски? Мы же живем в самой лучшей стране в мире, и язык наш – самый лучший и правильный.
Как его можно не знать?
Дети – существа беспощадные, но справедливые: пана Богдана мы поздравляли с 23 февраля. И обязательно – с Победой.
Было жутко весело, когда выбранный по жребию мальчишка подбегал к пану Богдану поздравить его, «ветерана», с 9 Мая. Пан Богдан скрежетал зубами, кулаки сжимал: казалось, вот-вот задушит.
Но как-то обходилось.
И с каких-то пор он и вовсе перестал выходить на улицу 9 мая.
А Богдана, как все, ходила в школу.
Только не в те, что были от нашего дома поблизости, а в какую-то особую, украинскую. Летом не уезжала на каникулы, а сидела в своем закутке с украинской книжкой, погулять во двор ее не пускали.
Так и росла.
Незаметно закончила десятый класс на одни пятерки. Несмотря на такой аттестат, отец запретил ей поступать в университет. Богдана пошла в ателье швеей, где работали только украинки. Пан Богдан долго выбирал ателье, чтобы ни одной москальки не было рядом с его дочкой. И того строже следил, чтоб там не было евреек. Все знали, что пан Богдан люто ненавидит «жыдив». Проходя мимо тети Цили, он смачно плевал на землю и цедил сквозь зубы змеиное слово. Тетя Циля давно перестала обижаться, а однажды нашла на него управу – завидев пана Богдана, помахала ему и крикнула:
– Шалом, панэ Богдану! С нашим еврейским праздничком Первое мая!
Пан Богдан зашипел, как ошпаренный кот, хлопнул своей калиткой, но больше не позволял себе едкостей в адрес Цили.
На дворе отцветали семидесятые. Колбасы не было, сыра не было, зато было много конфет «Свиточ» и лимонада «Дюшес», хлеб был горячий и мягкий. По утрам ходила молочница с бидоном разливного молока. Вместо мяса родители покупали жирных карпов, водившихся в каменных аквариумах, еще польских.
Зато было спокойно, миру был мир.
Все казармы округа вытряхивали на летние учения в поля и предгорья. Казалось, ничего и никогда не может случиться.
На свою работу Богдана добиралась на трамвае. Остановка была у нашего дома, а с работы отец встречал ее, проверяя по часам: опаздывать дочери было запрещено. Богдана ровно в шесть должна была воткнуть иголку в подушечку и бежать на трамвай. Пан Богдан знал, сколько времени требуется на дорогу. Девушке дозволялось пропустить один или два трамвая. Однажды, когда она задержалась чуть дольше, отец закатил ей пощечину на остановке при всех и пошел в дом.
Богдана, утирая слезы, брела за ним…
Лагерные порядки пан Богдан завел неспроста.
Больше всего боялся он, что дочь познакомится с москалем. На такую, как у нее, тихую украинскую красоту москали сильно охочи!
Богдана держалась нелюдимо, дичилась, но на молодых хлопцев украдкой поглядывала. А молодой хлопец – это такой предмет, что хохол он или москаль – да какая разница девичьему сердцу. Лишь бы пригож был и мил. Ну и все у него чтобы на месте было: руки, ноги и усы.
В тот год стоял ясный май.
Каштаны цвели снежным цветом, от которого кружилась голова. Львов оделся белым, подвенечным. Солнце, еще не жаркое, согревало сердце и душу. Хотелось радоваться и верить в счастье.
Богдана ехала на работу и не смотрела по сторонам.
Вдруг девушке показалось, что чей-то нескромный взгляд коснулся ее. Но не обернулась: ехала остановку за остановкой и уже у самого дома покосилась… и увидела карие глаза, русые волосы и улыбку – такую улыбку, что сердечко ее неизбалованное забилось с неизведанной еще силой, что она не заметила двери трамвая.
А надо сказать, у старого польского трамвая подножки высокие. Так ей захотелось глянуть в эти глаза еще разок, что девушка поскользнулась на ступеньках.
Пан Богдан руку дочери не подал – пусть сама выбирается.
Богдана рассадила коленку, но это были пустяки – она думала про карие глаза.
На следующий день Богдана села в трамвай, гадая, что будет.
День пролетел в тумане – укололась иголкой, плохо клала стежки и еле досидела. Она все считала, в какой трамвай садиться, но выбирать было нельзя – отец ждет.
Выйдя из ателье, села в первый подошедший. Долго не решалась красавица, но все же оглянулась – он стоял на задней площадке и улыбался ей.
Только ей, никому больше.
Да какая же это улыбка, что пробирает морозом?! Откуда она только взялась на ее голову!
Богдана испугалась и обрадовалась одновременно – и опять чуть не пропустила остановку. Она так много хотела сказать этим глазам – так важно ей было, чтобы он увидел, как она связана, как отец отчитал ее за опоздание, и пошла она за ним невольницей.
Когда пан Богдан не мог заметить, Богдана повернула голову – в окне отъезжавшего трамвая он смотрел на нее…
Прозвенел май, отгорел июнь, заколосился раскаленный июль. Сухая пыль поднималась от брусчатых тротуаров.
Трамвайчик полз с улицы-горы имени Первого Мая привидением в мареве, тренькнув колокольчиком, катился вниз, мимо нашего дома. Мы пили по два стакана газировки за копейку подряд, но было мало – жара палила лютая.
В тот день редкий гость заглянул к пану Богдану. Гость был сед, глаза его бегали, словно ожидая засады. Пан Богдан принял его в объятия. Расцеловались дважды – упаси Бог, чтоб троекратно, по-москальски…
Духота выгнала их из квартиры. Пан устроился с боевым товарищем на лавочке, которую поставил в своем закутке.
Поговорили, вспомнили, что ушло.
И тут невзначай гость спросил, как дочка. Пан Богдан поблагодарил – дивчина добрая, гарная, послушная. Живет по родительской воле в строгости. Скоро подойдет время выбирать ей мужа, «щирого» украинца, чтобы кровь в чистоте продолжить. Гость смутился и сказал:
– Тут такое дело, панэ Богдана, слушок меж моими хлопцами прошел.
– Что за слушок, панэ Андрию?
– Так вот, говорят, что Богдана твоя. Ну, вот уже зря сказал.
– Нет, говори, раз начал.
– Только не лютуй на меня, братэ, обидеть не хочу, но говорю как есть – правду.
– Та говори уже, – сказал пан Богдан, насупившись тучей.
– А то и говорят мои хлопцы, что Богдана твоя гуляет с москалем.
– Брешут, не может того быть! Глаз с нее не спускаю!
– Нет, не брешут, с москалем ходит. Видели ее.
– Когда?
– Да
