танцевал.
– Уйди, Циля, тебя не касается, – сказал он по-русски. – Моя дочь, моя кровь, я за все и отвечу.
– Нет, Богдан. Хочешь дочь убить? Пожалуйста. Только сначала меня прострели. Мы, старые жидовки, такие толстые, что пуль бандеровских уже не боимся. Не стесняйся, стреляй…
– Богом прошу, Циля, уйди, – сказал пан Богдан, не заметив, что слезы мешают целиться.
Тут Ганна очнулась, подбежала и встала рядом с Цилей, плотно бок о бок, чтобы пуля не проскочила.
Женщины обнялись. Теперь Ганна не боялась мужа.
– И меня стреляй, – сказала она.
– Всех убей, Богдан! – закричала тетя Циля. – Жену свою убей, дочь свою убей. И внуков своих убей. У тебя же внуки красивые будут, все в Богдану! Так убей их сейчас. Убей своих внуков, Богдан! Чтобы их не было. Чтобы Богдана не учила их украинским песням, а отец – русским! Чтобы никогда не качала их твоя Ганна. Чтобы ты им сказки на ночь не рассказывал. Убей внуков, Богдан!
Пан Богдан выронил ствол, закрыл лицо ладонями и беззвучно зарыдал, сгибаясь порубленным тополем.
Тетя Циля крепко держала Ганну, а она держалась за тетю Цилю. И какая теперь разница, что украинка из карпатской деревни лет двадцать не разговаривала с киевской еврейкой?!
Какая разница, какая в тебе кровь, если внучки будут в Богдану – красавицы, а внуки – красавцами в русского отца.
Все пустое сгинуло.
Дом очнулся.
Соседи бежали на выручку. Женщины столпились около Ганны и тети Цили, мужчины обступили пана Богдана, кто-то забрал оружие от греха подальше.
И обошлось без милиции.
Через месяц все гуляли на свадьбе Богданы.
Стол поставили во дворе. Тетя Циля накрывала вместе с Ганной. Помогали все женщины. Пан Богдан благословил и согласился на ЗАГС, только просил потом, когда-нибудь, тихонько обвенчаться. Хоть в какую веру. И пожал руку законному зятю в парадной форме лейтенанта.
Дворовая малышня облопалась конфетами. Под вечер пели все песни, какие знали: русские, украинские, советские. Тетя Циля с тетей Аллой рванули «Хава нагила». И казалось, что все эти люди любят друг друга.
До конца империи оставалось чуть больше десяти лет.
Прошло довольно много времени.
Я водил по Дворцовой площади знакомых из Москвы. Невдалеке остановился экскурсионный автобус. Из него вышла удивительно знакомая, как мне показалось, женщина, на вид к сорока годам, с двумя дочками, разительно похожими на нее. Обычные туристы, как все. Я долго смотрел, пока она не затерялась в толпе.
Была ли это Богдана?
Мне хочется в это верить.
Больше терпеть нельзя. Новый год – не каторга для послушных сыновей. Они, в конце концов, превратились в самостоятельных мужчин. Ну, почти самостоятельных. Проживание у родителей с мамиными супами не считается. Проживание – временное. А какая разница, где есть суп? Это личное дело каждого мужчины. Главное – мы уже не мальчики, которым под бой курантов позволяют бокал шампанского. Один за новогодний вечер! Требуем два как минимум. Да и вообще…
Нечто такое или близко к тому крутилось в неокрепших мозгах двух молодых людей накануне праздника. Людьми этими являлись я и Макс.
Удачно пройдя сквозь перестройку до половины 90-х в диком расцветете сил, мы с Максом страдали от глубоко вросших в нас шкур «хороших мальчиков». Я был просто хороший мальчик, который уже, вы только подумайте, работает на телевидении. Макс представлял из себя хорошего мальчика без вариантов. Других в интеллигентной еврейской семье не водилось. Макс честно делал все, чтобы не быть им: пошел служить во флот, начал курить, стал мастером соблазнений (по его словам, которым все верили). Он лез из кожи вон. Кожа не отпускала. Я тоже налегал, как мог, но мамины супы были сильнее.
Между тем, не подумайте, у нас двоих за плечами имелся один брак, закончившийся разводом, и одно проживание в гражданском браке, закончившееся разъездом. С какого конца бутылку открывать, мы знали не понаслышке. Но все это не то. Скучно, пресно, нафталинно. Короче говоря, жить так дальше было нельзя. А еще стыдно было перед телеколлегами, которые не вылезали из случайных связей и порой засыпали лицом в гранитную набережную. Нам с Максом не получалось испачкать чистые костюмчики чем-нибудь по-настоящему взрослым. На душах у нас скребло: пора-пора окунуться в грязную действительность.
Новый год являлся рубежом, за которым светила настоящая жизнь, полная приключений и прочих гадостей. Его надо было перешагнуть любой ценой. Для этого мы составили план: что делать после боя курантов в первую ночь 95-го года. В план наш входило, во-первых… Ну, пока не время об этом.
– Надо отметить так, чтобы было что вспомнить, – сказал Макс.
Я не спорил. Планку одолеть, а если не сдастся – взять силой. И вообще надо прожить так, чтобы остались яркие воспоминания. Особенно про новогоднюю ночь.
В наших планах особая надежда возлагалась на приобретение Макса: красную машину. Ну, красной, она выглядела в тех местах, где не ржавая. А машиной называлась по техпаспорту. Проезженные лета и разный люд довели ее до околелого состояния. «Фольксваген», одним словом. Макс потратил на это ведро все скопленные деньги плюс то, что добавил папа. Ну, какая разница, сколько папа добавил. Добавил немного, почти все. Зато у Макса появилась первая взрослая машина. На ней мы дадим жару в новогоднюю ночь. Друг так рвался за руль, что не помнил, где находились его права. Если они вообще были. Ничего, в Новый год и так сойдет. Гаишники добрые, потому что пьяные. Как и весь народ.
Так вот, ближе к нашему плану счастья.
Сигануть в настоящую жизнь, то есть просто смыться еще до полуночи, нам было трудновато. То есть стыдно перед родителями. Мы сговорились, что встретим со стариками, как полагается, глотнем шипучего и отчалим в ночь свершений. Макс заедет за мной около половины первого, и тут уж никаких отговорок быть не может: мальчики рванут во взрослую жизнь без прав и тормозов.
Все началось складно. Отгремев бокалом и пригубив застольное изобилие, я объявил родителям, что «мне пора». Под изумленным маминым взглядом заставил себя встать из-за стола. Папа сделал вид, будто ничего не случилось, ребенок взрослый, пусть поступает, как считает нужным, если ему наплевать на традиции семьи. Отгоняя от себя совесть, я позорно бежал в морозную ночь. Как ни хорохорился, вместо чувства свободы я ощущал себя последним негодяем, который испортил родителям любимый праздник. Я бежал, как картежник, сжигая мосты и оставляя за собой пепелища. Нет, Максу за
