признаюсь, люблю больше читать их, чем тешить их непомерное, психопатическое самолюбие.
— За что такая немилость к нам?
— Я имею удовольствие знать нескольких писателей… Встречалась…
— Здесь, в Крыму?
— И здесь, и в Петербурге.
— И что же, разочаровались в них?
— Из пяти — два непременно страдают манией величия и даже не умеют скрыть этого… И удивительно обидчивы, если не хвалят их произведений и не слушают, когда они сами о них говорят. Прекурьезные экземпляры!.. Даже ум не спасает их от смешного положения… Один почтенный беллетрист в прошлом году дарил меня своим особенным вниманием… Изучал, видите ли, меня и, разумеется, сделал очень скоро декларацию. И, вообразите, не хотел верить, что я совершенно к нему равнодушна!.. Не замечал даже, что я смеюсь над ним!.. И надоел мне, пока я не нашла способа от него избавиться.
— Какого?
— Я однажды объявила ему, что не читала его произведений, и когда он немедленно поднес мне несколько своих романов и затем потребовал мнения о них, сказала, что с трудом осилила один его роман. С той минуты любовь его прошла, он рассердился и, слава Богу, уехал, рассказывая всем, что я невозможная дура… А я раньше читала все его вещи, и они мне нравятся… Но надо же было как-нибудь избавиться от ухаживания пятидесяти летнего влюбленного в себя Нарцисса! — рассказывала Марианна Николаевна. — Просто жаль было смотреть на него. Так он был смешон.
И Оверин, и Родзянский смеялись. Они оба знали этого беллетриста, который на старости лет все мечтал о романах и писал их в изрядном количестве.
— Я не сомневаюсь, что вы не из таких, Дмитрий Сергеич, и если считаете себя гением, то не показываете, по крайней мере, этого публике? Не правда ли?
— Однако, и язычок у вас, Марианна Николаевна! За что вы приписываете человеку, которого не знаете, пороки, которых у него нет?.. Могу вас уверить, что я не страдаю манией величия даже и наедине сам с собой.
— Но все-таки любите, когда вас похваливают?
— Кто этого не любит? Но зато не сержусь, если меня и бранят. Спросите у Александра Петровича… Приятели не церемонятся со мною, а он в особенности.
— Не потому ли вы не сердитесь, что о вас все-таки говорят, хоть и бранят. А если б молчали?
— Хорошенько его, Марианна Николаевна! — подстрекал, смеясь, Родзянский.
Но молодая женщина была обезоружена добродушием Оверина. Он нисколько не сердился и в ответ на ее слова улыбался с видом человека, охотно принимавшего и заслуженные и незаслуженные обвинения.
Еще бы! Что бы ни говорили, но ведь о нем говорили!
Они продолжали разговор, быстрый и шутливый, перескакивая с предмета на предмет, щеголяя остроумием и находчивостью, слегка задевая друг друга, — тот бойкий, оживленный разговор, при помощи которого неглупые мужчина и женщина словно бы зондируют друг друга и быстрее понимают один другого.
Говорили о литературе, о писателях, о Крыме, о Петербурге. Нашлись общие знакомые.
Марианна Николаевна подметила в Оверине еще черту, и очень редкую в людях. Оверин никого не злословил. И это ее приятно удивило.
Тем временем Варвара Алексеевна не спускала глаз с Сирены.
И она, в свою очередь, жадно и внимательно оглядывала Марианну Николаевну, разбирая каждую черту ее лица, каждую линию ее стана, каждую деталь ее костюма. Но она наблюдала далеко не так объективно, как наблюдала ее Сирена, а, напротив, с тем инстинктивным недружелюбием и даже с завистью и злостью, с какими женщины, и особенно ревнивые, смотрят на красивых и обворожительных женщин, в которых предчувствуют или подозревают соперниц.
А эта действительно ослепительная красавица и с головы до ног изящная женщина, чуждая всякой вульгарности, — Варвара Алексеевна не могла не признать этого, — представляла собою большую и серьезную опасность для ее счастья.
Не даром же ее зовут Сиреной. В ней есть что-то заманивающее и самоуверенное, что сводить с ума мужчин. Наверное, она отчаянная кокетка и постарается увлечь Диму и, разумеется, сама им увлечется! — думала она, воображавшая, как многие влюбленные женщины, что ее избранник должен быть неотразим и для других и что все женщины обязательно должны влюбляться в Диму.
И в голове Вавочки проносились мучительные мысли.
Она уже смотрела на Сирену, как на врага, и представляла себе, как эта особа (Вавочка презрительно называла всех женщин, в которых прозревала соперниц, «особами»), не довольствуясь своими поклонниками (вероятно, и любовник есть), отнимет у нее Диму. Милый, любимый Дима попадется в расславленные ему сети.
Ведь он такой мягкий и такой бесхарактерный — этот Дима!
Замечательно, что Варвара Алексеевна, несмотря на ум и на достаточно тонкое понимание Оверина, являвшего не редкие доказательства своего легкомыслия относительно верности, по какой-то особенной логике, обычной у многих женщин, за все неверности Димы обвиняла, главным образом, не его, а тех «особ», которые подло его завлекали. Не будь таких «особ», и Дима не уклонялся бы с пути добродетели и любил бы одну свою Вавочку.
«Вон уж она, эта „особа“, начала свою игру!» — думала Варвара Алексеевна и, полная мучительной ревности, злыми глазами смотрела на Марианну Николаевну, оживленно болтающую с Овериным.
И Дима какой вдруг стал оживленный!.. Как он весел и какими восторженными глазами смотрит на эту женщину!
Но эта Сирена ошибается, воображая, что Дима будет ее покорным рабом. И Дима напрасно думает, что можно так легко играть с любовью женщины, преданной ему на всю жизнь.
Она еще поборется и без борьбы никому не уступит Димы.
И надо было этому увертливому и лукавому Родзянскому знакомить Диму с Сиреной.
«Подлец этакий!» — мысленно назвала она Родзянского.
В эту самую минуту Варвара Алексеевна увидала, что Сирена с Овериным и Родзянским приближаются к ней.
«Идет знакомиться!» — подумала она.
И мгновенно приняла вид светской, милой женщины. Ее хорошенькое личико сияло улыбкой и в глазах появилось необыкновенно ласковое выражение, точно она готовилась встретить самого милого друга, а не заклятого врага, каким уже считала Сирену.
Родзянский познакомил дам.
Варвара Алексеевна, к радостному изумлению Оверина, встретила Сирену очень приветливо, выразив, что непременно желала познакомиться с ней. Она отодвинулась, чтобы дать Марианне Николаевне место между собой и какою-то дамой и не пустить Диму сесть около Сирены, и была необыкновенно мила, любезна и оживлена.
Словно бы задавшись целью очаровать новую знакомую, она старалась показать себя с самой лучшей стороны, и действительно понравилась Сирене и своею простотой, и сердечностью, и умом, и серьезными взглядами на жизнь, и тою общественною жилкой,
