живет в Маунт-Идене? Зеленый пригород, где стволы деревьев не обхватить – такие они широкие, а у каждого дома есть
имя? Ламинированные вырезки из Первого послания коринфянам 13:4–7 на холодильнике: «Любовь долготерпит, милосердствует…» и прочие лицемерные слова, более уместные для бриллиантовой годовщины свадьбы, когда кто-то в возрасте Стюарта, с устоявшимися чувствами и утихшими гормонами, говорит: «Любовь для меня – это…» Молодая любовь, та, которую испытывал я, была нетерпеливой, неутолимой, ревнивой, как
активный вулкан, горячий и расплавленный до самых глубин существа. Даже крест в рамочке «Иисус любит тебя» в гостиной, казалось, подчеркивал тот факт, что
только Он и любит меня, в то время как
Она – нет, и, боюсь, разбитое сердце любовь Иисуса не могла НИКАК утешить.
Мне пришлось адаптировать резюме к разным сферам так, что даже Дарвин бы мной гордился. Если бы один и тот же потенциальный работодатель только взглянул на разные версии моего сопроводительного письма, пришлось бы срочно провалиться сквозь землю. («Я с большим энтузиазмом отношусь к искусству». «Я с большим энтузиазмом отношусь к подросткам из неблагополучных семей». «Я с большим энтузиазмом отношусь к чистой воде».) В итоге мне удалось поехать во Францию вторым помощником французского кинорежиссера Жан-Клода Лебурнье. Ну то есть не совсем «кино-», поскольку он не снял даже короткометражки. Он занимался телерекламой с огромными бюджетами и всем необходимым из техники (тридцатипятимиллиметровые камеры, операторские краны, никаких тебе тележек из магазина). Все выпускники могли подать заявку, и из тех, кого выбрали, я был Номер Два. (Увы, похоже, быть вторым – мой приговор по жизни.) Затем Номер Один решил, что реклама – это гламуризация всех болезней общества, и свалил в Австралию снимать документальный фильм об аборигенах.
Двадцать третьего декабря я приземлился в аэропорту Шарль-де-Голль, заскочил в экспресс и после пересадки в Шатле, где пришлось петлять по переходам дольше, чем если бы я просто вышел и отправился оттуда пешком, наконец оказался на вокзале Сен-Лазар. Армейский рюкзак за спиной, карта Парижа перед носом, мне недоставало только надписи на груди и спине «турист». По всему бульвару Осман рождественские огни, словно крупинки снега, падали на последних покупателей в строго определенном порядке – как усмиренная метель в пронизывающем холоде потребления. На площади Мадлен при виде коринфских колонн я подумал было, что Ла-Мадлен – это древнеримский храм, хотя на самом деле это была католическая церковь, построенная во времена Наполеона. Поди разберись. Там был фронтон с полуобнаженной Марией Магдалиной, стоящей на коленях, но архангелы Михаил и Гавриил выглядели намного более обнаженными, и никто, казалось, не осуждал их. Я не смог удержаться и представил Эмбер вот так передо мной и Стюартом в конце жизни, когда мы встретимся там, Наверху. Представил, как она умоляет нас обоих простить ее за то, что она вышла замуж за него, вместо того чтобы выйти за того, кого действительно любила, – меня.
Везде, куда ни посмотри, витрины поражали воображение убранством: несметное количество золотых шаров, венки настолько большие, что через них мог бы прыгнуть тигр, и повсюду сверкающие дожди серебряной мишуры. Я заметил голову лошади и вздрогнул, когда понял, что мясная лавка специализируется на конине! Интересно, что бы Эмбер сделала, будь она со мной? Автосалоны на Елисейских Полях были восхитительно блестящими, новые модели машин стояли обвязанные бархатными лентами, как заранее подготовленные подарки, которые только богачи, вроде того-о-ком-я-не-хотел-думать, могли себе позволить. Я против воли почувствовал укол зависти и ускорил шаг.
Затем блеск и суета остались позади, и я добрался до площади Звезды с массивной Триумфальной аркой. Это дало моим глазам небольшую передышку, и я стал наблюдать за пламенем у Могилы Неизвестного Солдата Первой мировой войны – дань уважения всем, кто умер за Родину. Этот огонь был зажжен в 1923 году и с тех пор не угасал, даже во время немецкой оккупации Парижа в годы Второй мировой войны. Да, во мне тоже горело пламя, которое никогда не погаснет. Я наконец-то нашел авеню Гош, улицу с деревьями, растущими в ряд, в 8-м округе, а потом и здание из белого камня, с решетчатыми ставнями, похожими на длинные белые кресты. Консьержка средних лет, этакая крепкая булочка с никотиновыми пятнами на зубах, улыбнулась мне, будто что-то в моей попытке говорить по-французски ее очень насмешило. Я помнил, что ее звали мадам Клотье.
– Suivez-moi, Monsieur [11].
Она привела меня к крошечному лифту и сдвинула в сторону раздвижную решетчатую дверь. Мы едва помещались там вдвоем. В таком лифте, наверное, спускаются в шахту.
– Par ici [12].
Мадам Клотье резко повернула дверной ключ и кивком пригласила меня внутрь, изредка комментируя, когда я выглядел, вероятно, слишком озадаченным.
Одна комната, оформленная с шиком звериного вольера. С довольно высокого потолка свисала на проводе единственная лампочка, было в ней что-то суицидальное. К одной из четырех голых стен крепилась электрическая батарея размером с тостер, греющая, только если прижаться к ней. Одно высокое окно, но, если его открыть, допотопная железная решетка на уровне голени не защитит от падения вниз, случись тебе напиться и поскользнуться.
Я оставил лето в Южном полушарии, а здесь была зима, и даже с обогревателем на полную мощность я видел собственное дыхание (и это без сигареты). Долгое время я стоял у большого окна и смотрел на крыши и антенны Парижа. Эйфелевой башни не видно, окно смотрело в другую сторону. Небо пламенело, голуби ворковали и махали крыльями на крышах, устраиваясь на ночь. Все это, а еще умирающее небо, застало меня врасплох, на ум пришла та, о которой я не хотел думать. Я понял, что нужно пойти куда-нибудь, так что, помывшись с мастерством Гудини в самой крошечной ванне, которую когда-либо встречал, я отправился смотреть, как зажигают Огонь Памяти. Это делают каждый вечер под дробь одинокого военного барабана. Полдюжины французских флагов были высоко подняты, а группа ветеранов сгорбилась от осознания того, что прошло время, товарищи умерли и их самих становится все меньше.
Мои биоритмы сбились, я проспал весь следующий день и проснулся посреди темной ночи. Когда темнота рассеялась, уже наступило Рождество. Город по-прежнему был очень оживлен. Я проскользнул в Нотр-Дам с группой японских туристов – и одновременно с ними почувствовал себя дураком, осознав, что это действующая католическая церковь, в которой полным ходом идет рождественская служба. Моя мама не обрадовалась бы, если бы увидела, как я потихоньку улизнул. Латинский квартал был лабиринтом старых узких улиц, и на перекрестке меня привлек газетный киоск – а точнее, очередь из замерзших людей в милю длиной. Когда я подошел ближе, меня обругала дама, которая думала, что я хочу проскочить вперед (кстати, когда тебя отчитывают на чужом языке, это не так обидно). На самом деле я просто читал заголовки: L’Invasion soviétique en Afghanistan [13]. Ух ты, я не мог поверить, в канун Рождества? Вот тебе и мир во всем мире! Впрочем, в СССР нельзя верить в Бога, так что Санта-Клаус тоже, вероятно, в опале.
Потом отгремел Новый год, и наступил 1980-й. Даже у жителей Парижа, как и у большинства людей на планете Земля, жизнь быстро превратилась в бесконечное колесо métro, boulot, dodo (метро, работа, сон). Студия JCL располагалась возле станции «Сталинград». Иногда я ездил до конечной и назад, просто чтобы полюбоваться каналом Сен-Мартен и базиликой Сакре-Кёр, которая выглядела как свадебный торт, – наверное, у тех двоих был похожий. Несмотря на советское название, «Сталинград» больше походил на Африку: здесь неторопливо разгуливали толпы людей в ярких свободных одеждах. Здесь было живо, шумно от разговоров, но в глазах некоторых мужчин я часто видел, как реальность, подобно голому бетону, погребает под собой их мечты.
Затем я оставлял этот целый континент в одном округе позади и поднимался в студию, представлявшую собой лофт с умопомрачительным стеклянным потолком: внутри было так же светло, как и снаружи. Чтобы усилить это ощущение, все было выкрашено в белый. Словно какая-то высокая и важная шахматная фигура, Жан-Клод Лебурнье, Le Realisateur
