идеализма, который въ немъ жилъ бокъ-о-бокъ со всѣми результатами точной науки.
Телешіевъ началъ учить его по-русски, за что нѣмецъ каждый день благодарилъ его, повторяя, что онъ ему дѣлаетъ чуть не благодѣяніе, потому что послѣ докторскаго диплома онъ поѣдетъ въ Россію искать счастія.
Съ остальными работавшими въ лабораторіи Телепневъ оставался на довольно сухомъ знакомствѣ, но пока не имѣлъ еще ни съ однимъ непріятныхъ столкновеній. Но онъ никакъ не могъ безъ улыбки смотрѣть на постоянно комическую важность, съ которой каждый студентъ выдѣлывалъ всѣ манипуляціи, начиная отъ шпринцованія до процѣживанія какого-нибудь раствора. Онъ только въ Д. понялъ, что гдѣ столкнутся русскіе съ нѣмцами, тамъ непремѣнно русскіе начнутъ зубоскалить, а нѣмцы озлятся — и выйдетъ шкандалъ.
Лабораторную семью завершалъ служитель, или, на туземномъ языкѣ, калифакторъ, Кизанъ, глупой рожи чухонецъ, въ туго-накрахмаленныхъ воротничкахъ, торчавшихъ изъ-подъ синяго стоячаго воротника. Этотъ Кизанъ каждый день поражалъ безтолковщиной, по все-таки терпѣлся по тому обстоятельству, что профессоръ Шульцъ не въ состояніи былъ сдѣлать на пего окрикъ, а каждое утро, увидавши, напримѣръ, что Кизанъ, по своему усмотрѣнію, переставилъ какой-нибудь растворъ изъ холодной бани на паровикъ, только начиналъ себѣ ерошить волосы снизу вверхъ, фыркалъ и бѣжалъ къ своему рабочему столу, развѣвая фалдами.
Для перваго семестра Телепневъ остановился на трехъ предметахъ, но за то ходилъ на нихъ постоянно. Изъ интереса побывалъ онъ также и у другихъ профессоровъ — по разу. Талантливыхъ людей было мало, еще меньше краснорѣчивыхъ; нѣкоторые даже поражали сушью своихъ чтеній; но съ перваго же раза чувствовалось, что каждый нѣмецъ-спеціалистъ дѣлалъ свое дѣло честно. Доступъ ко всѣмъ къ нимъ былъ свободный, и вообще нравы аудиторій, кромѣ нѣсколькихъ общихъ университетскихъ формальностей, отличались крайней простотой: бурши входили прямо въ аудиторію въ своихъ чуйкахъ, плащахъ и галошахъ, никто не вставалъ при входѣ профессора; а когда лекція переходила за урочный часъ, то вся аудиторія преспокойно начинала шаркать ногами, напоминая профессору, что пора кончить. Нѣмцы являлись съ картонными манками, раскладывая ихъ на древнихъ, желѣзныхъ столахъ, изрѣзанныхъ фамиліями, и каждый втыкалъ передъ собой костяную чернильницу съ гвоздемъ внизу.
Въ полицейскомъ отношеніи Телепневъ далеко не нашелъ той хваленой свободы, о которой ему еще говорили въ К. Бурши, не смотря на то, что считали себя владыками міра, были очень стѣснены въ своей частной и публичной жизни. За каждую малость педель цитировалъ ихъ къ ректору: за разстегнутый сюртукъ, за вычурный какой-нибудь плащъ, за большіе сапоги-каноны, за цвѣтную фуражку. Мало того, педель имѣлъ право войти въ квартиру бурша во всякое время дня и ночи, и если ему не отпирали, то онъ опять-таки цитировалъ къ ректору. Каждый разъ, когда бурши задумывали собраться на попойку, они должны были давать знать объ этомъ ректору заблаговременно и представлять поручителей за порядокъ и благочиніе. Въ одиннадцать часовъ педеля ихъ разгоняли съ попоекъ и изъ всѣхъ кнейповъ. Начальство только терпѣло выпивку, но наблюденіе за цѣломудріемъ имѣло страшное, выгоняло студента, замѣченнаго въ сношеніяхъ съ женскимъ поломъ.
Телепневъ, упражняясь въ фехтовальномъ искусствѣ, завелъ себѣ дома рапиру съ свинцовымъ привѣсомъ. Разъ какъ-то Яковъ, убирая комнату, приставилъ эту рапиру къ окну, такъ что эфесъ ея, или по-бурсацки — корбъ, выглядывалъ на улицу. Педель тотчасъ это увидалъ и цитнулъ Телепнева къ ректору за противозаконное держаніе у себя на квартирѣ смертоносныхъ орудій.
— Вы подвергаетесь опасности, consilium abeundi, — вскричалъ велерѣчивый ректоръ, и покрайней мѣрѣ битыхъ полчаса держалъ рѣчь о чистотѣ христіанско-нравственнаго духа въ истинныхъ сынахъ науки.
— Прощаю вамъ, молодой человѣкъ, въ уваженіе вашей неопытности, и не заношу даже этого въ протоколъ.
Рапиру взяли и положили ее въ чуланъ рядомъ съ карцеромъ, гдѣ было навалено не мало всякаго рода доспѣховъ, отбитыхъ педелями у своихъ вѣчныхъ враговъ, которые на нѣмецкихъ попойкахъ распѣвали каждый день:
„Frei ist der Bursch, frei ist der Bursch!“
XVI.
— Отопри, Телепневъ! дѣло есть, rasch, rasch!
Былъ первый часъ ночи. Телепневъ проснулся, услыхавъ стукъ въ дверь и голосъ въ сѣняхъ.
— Wer da? — крикнулъ онъ со сна.
— Свои.
Не совсѣмъ-таки охотно поднялся онъ съ теплой постели, неторопливо зажегъ свѣчку и отперъ дверь. Ввалились три бурсака: ольдерманъ, Миленькій и еще одинъ буршъ, по фамиліи Мандельштернъ, который только — что вернулся съ вакаців, гдѣ за болѣзнью прожилъ лишнее время. Это былъ здоровый широкоплечій мужчина, съ черными курчавыми волосами и еврейскимъ профилемъ. Телепневъ видѣлъ его раза два на попойкахъ, считалъ за нѣмца и замѣтилъ, что онъ въ корпораціи имѣетъ большой авторитетъ.
— Что нужно? — спросилъ Телепневъ у бурсаковъ, протирая глаза.
— Одѣвайся! — скомандовалъ Христіанъ Ивановичъ, не снимая своей чуйки, подбитой вѣтеркомъ.
Его маленькая физіономія дышала воинственностію.
Напротивъ, добрый Варцель кроткими и заспанными глазами съ состраданіемъ смотрѣлъ на Телепнева.
Курчавый таинственно и важно закутывался въ шинель.
— У тебя нѣтъ канонъ? — прокровительственно спросилъ онъ Телепнева въ то время, какъ тотъ натягивалъ на себя сапоги.
— Нѣтъ.
— Они необходимы для ночныхъ Ausfahrten, я тебѣ совѣтую пріобрѣсти каноны.
Всю эту фразу буршъ выговорилъ съ необыкновеннымъ достоинствомъ и точно переводя ее съ нѣмецкаго. У него былъ смѣшанный акцентъ, не то жидовскій, не то нѣмецкій.
Кое-какъ одѣлся Телепневъ, не безпокоя Якова, заперъ квартиру, взялъ ключъ съ собой и отправился съ бурсаками.
Внизу у дверей стояло двое маленькихъ чухонскихъ саней въ одиночку. Въ первыя сани сѣлъ кудрявый буршъ вмѣстѣ съ ольдерманомъ; во вторыя Варцель пригласилъ рядомъ съ собою Телепнева. Стояла прекрасная ночь. Лунный свѣтъ пробивался матовыми лучами сквозь тонкое дымчатое облачко. Лошаденки побѣжали бойко, звонко отбивая копытами но подмерзлой дорогѣ.
— Куда это мы ѣдемъ? — спросилъ Телепневъ у Миленькаго.
Ему никто не сказалъ ни слова въ поясненіе таинственной поѣздки.
— Теперь заѣдемъ къ Лукусу, тамъ возьмемъ паук-аппаратъ, а оттуда махнемъ въ пятиверстную.
— Какую пятиверстную? '
— Да въ пятиверстную же корчму, по дорогѣ въ Вайвара. Тамъ вѣдь шкандалъ будетъ.
— Какой шкандалъ? — спросилъ полусонный Телепневъ.
— Экой ты! вѣдь третьяго дня на попойкѣ говорили. У Чичисгейма шкандалъ еще съ прошлаго семестра съ однимъ тевтонцемъ.
— А!
Телепневъ дѣйствительно вспомнилъ, что объ этомъ шкандалѣ была рѣчь. Къ нему приготовлялись въ корпораціи и заранѣе предвкушали удовольствіе «задать лупку» нѣмцамъ. Телепневу въ первый разъ приходилось отправляться на шкандалъ. Онъ встрепенулся. Любопытство его было возбуждено. А свѣжесть ночи совсѣмъ разогнала сонъ, такъ что прпбодрившись онъ даже взялъ у Миленькаго возжи и началъ самъ постегивать чухонскую пѣгую лошаденку, которая иноходью бѣжала по совершенно пустой улицѣ.
Подъѣхали къ квартирѣ Лукуса, лошадей привязали къ дырявому забору и, осмотрѣвшись по всѣмъ направленіямъ, юркнули въ калитку. Всѣ дуэльные доспѣхи помѣщались въ чуланчикѣ
