подъ лѣстницей, уложенные въ чемоданъ. Чемоданъ этотъ былъ тяжелъ, такъ что Телепневъ съ трудомъ протащилъ его черезъ дворъ вмѣстѣ съ Варцелемъ и поставилъ въ первыя сани, въ которыхъ опять помѣстились ольдерманъ и курчавый буршъ.
Поѣхали на крупныхъ рысяхъ черезъ Марктъ въ гору и, миновавши заставу, свернули направо по проселочной дорогѣ. Варцель правилъ, а Телепневъ съежился въ комокъ и совсѣмъ закутался въ свою шинель.
— У тебя былъ шкандалъ? — спросилъ онъ Миленькаго.
— Былъ, такъ плохонькій, нѣмчура одинъ задралъ меня — съ тротуара столкнулъ.
— Кто-жь кого?
— Да никто, я его только по физіономіи задѣлъ. Вѣдь у насъ до семи ходовъ коли ничего не сидитъ, ну и конченъ балъ.
— Не опасно!
— Не ровенъ случай. Вонъ Мандельштерну въ прошломъ году одинъ тевтонецъ такую кварту засадилъ, что до легкихъ добрался.
— А кто этотъ Мандельштернъ, нѣмецъ?
— Жидъ.
— Какъ жидъ?
— Да, еврей. Онъ изъ Курляндіи. Наши ребята его уважаютъ, чуть въ шаржиртеры не попалъ.
— И съ нѣмцами дерется?
— Онъ даромъ что еврей, а на счетъ шкандаловъ — feiner Kerl. Славный паукантъ; а ужь въ секунданты всѣ его берутъ, всякую кварту отпарируетъ. Онъ сегодня у Чичисгейма секундантомъ.
Немножко стемнѣло; рѣзкій вѣтерокъ щекоталъ лицо, и мелкія порошинки снѣга кружились предъ глазами; чухонская лошадка бѣжала бойкой рысью. Телепневу въ теплой шинели сдѣлалось вдругъ очень хорошо. Онъ почувствовалъ себя въ томъ положеніи, когда бывало закутывался въ дѣтское одѣяльце и сладко засыпалъ подъ сказку своей доброй Мироновны.
— Это все, разумѣется, Strand, — заговорилъ задушевнымъ голосомъ Миленькій: — всѣ эти шкандалы выѣденнаго яйца не стоютъ; дерутся какъ пѣтухи. А вотъ поѣздки я люблю, — и онъ своими ласковыми глазами обратился къ Телепневу, — хорошо вотъ въ этакую ночь, такъ бы до свѣту и прокатилъ верстѣ на сто!
— А назадъ-то мы когда?
— Да ужь тамъ и заночуемъ. Пьянство будетъ. Я, Телепневъ, вѣдь тебѣ откровенно скажу, не люблю я нашихъ попоекъ, вотъ такъ какъ каждый то день мы точно службу какую служимъ. Когда поѣздки бываютъ — другое дѣло, тутъ хорошо какъ-то, забористо. Они, бурсаки, надо мной вонъ смѣются все, я очень нѣженъ для нихъ. А я, разумѣется, до сихъ поръ не могу привыкнутъ: важность у нихъ такая. Нѣтъ, у насъ въ Харьковѣ бывало не такъ - попойку сочинимъ — такъ пиръ горой идетъ, и всѣмъ весело, а здѣсь точно заговорщики сидятъ какіе или фармазоны.
Нѣжный Варцель говорилъ все это задушевнѣйшимъ голосомъ. Нѣкоторая возбужденность его тона какъ-то особенно дѣйствовала на Телепнева и придавала колоритъ этой бурсацкой таинственной ночи.
— Какъ же ты самъ нѣмецъ, Миленькій, и недоволенъ нѣмецкими формами?
— Какой я нѣмецъ, я какъ есть русскій; да и всегда гордиться буду предъ этой чухной, что я въ Россіи жилъ и выросъ, и нѣтъ во мнѣ это кнотовства! Наши ребята только ругаютъ нѣмцевъ, а сами все съобезьянили у нихъ. Одно у нихъ, разумѣется, хорошо…
— А что такое?
— Да то, вотъ видишь ли, что на попойкахъ ругательства никакого нѣтъ. У насъ въ Россіи, чай самъ знаешь — какъ только подпили, такъ и по-гречески, и всякій дебошъ начнется, ну а здѣсь нѣтъ; здѣсь какъ ты ни пьянъ, а все-таки съ тебя отчетъ спросятъ, на другой день за каждое слово отвѣтишь.
Телепневъ мысленно согласился съ Миленькимъ. Дѣйствительно, ни разу, ни на одной попойкѣ не случилось ему видѣть грязной сцены, и слышать, чтобы кто-нибудь кого обругалъ или началъ говорить циническія сальности. Даже пьяныя рѣчи буршей отличались цѣломудріемъ.
— Я какъ пріѣхалъ изъ Харькова, ну такъ знаешь, по русской привычкѣ, подхожу этакъ вотъ къ этому самому Мандельштерну, а у него сюртукъ разстегнутъ — и лента. Я за ленту-то взялъ и говорю ему: «что это у тебя за…..?» да и ввернулъ, знаешь, крѣпкое словцо. Такъ они на меня какъ всѣ окрысились. Репримандъ мнѣ въ полномъ собраніи закатили: «оставь, говорятъ, свои обскурантскія русскія привычки, ты, говорятъ, не въ кабакѣ съ мужиками, а съ благородными буршами находишься.»
— Вотъ какъ! — промолвилъ серьезнымъ тономъ Телепневъ.
— Да, братъ, такой ужь народъ. А впрочемъ я тебѣ по душѣ скажу — я вижу, что ты не ихъ поля ягода — все это у нихъ для близиру дѣлается, церемоніи однѣ, ну и предъ нѣмцами чтобы выказать себя пофорсистѣе. А такъ, чтобъ закадычности, между бурсаками совсѣмъ нѣтъ. Да и нельзя. Какая же тутъ закадычномъ, коли всякое слово надо съ вывертомъ говорить. У насъ вотъ только по коману между собой дуэли-то немножко ограничены, а то бы всѣ переругались.
— Да изъ-за чего?
— Ну, какъ изъ-за чего; каждый въ шаржиртеры лѣзетъ, властвовать хочется. А куда тутъ въ шаржиртеры: никто хорошенько и говорить-то не умѣетъ. Кто посильнѣе закричитъ да важность на себя напуститъ, тотъ и дѣйствуетъ.
— А кто жь у васъ на сходкахъ-то вѣсъ имѣетъ?
— Да только двое и говорятъ: «Лукусъ да вотъ Мандельштернъ, а остальные молчатъ какъ бараны. А споръ затѣютъ, только и слышно: ты не консеквентъ — нѣтъ, ты самъ не консеквентъ!
— Ха, ха, ха! — тихо засмѣялся Телепневъ, и Варцель началъ ему вторить.
— Право, такъ. Да и это бы еще ничего, а у насъ вотъ какая подлая есть замашка: предъ нѣмцами-то они похваляются — ну, тѣ, дѣйствительно, кноты; да ужь коли такой гоноръ имѣть и все о чести толковать, такъ ужь надо во всемъ быть чистымъ. А то они точь-въ-точь какъ нѣмцы дѣйствуютъ. Коли кто въ другой корпораціи какую пакость сдѣлаетъ, сейчасъ гвалтъ поднимутъ, и на фершпсъ и все; а изъ своихъ кто проворуется — шито да крыто. А ужь это не порядокъ.
— У насъ развѣ водятся такіе грѣшки? — спросилъ Телепневъ.
Миленькій немножко помолчалъ.
— Да ужь что объ этомъ толковать! Я вѣдь по коману не смѣю ничего разсказывать, что на сходкахъ дѣлается. Съ тобой я такъ душевно разговорился, потому что ты совсѣмъ другаго покроя. А у меня, разумѣется, голосу еще теперь нѣтъ, да и не умѣю я высокимъ-то слогомъ выражаться, по-бурсацки, все молчу; только повѣрь ты моему слову, Телепневъ, что они — и онъ указалъ вдоль по дорогѣ на переднія сани — лопнутъ скоро.
— Почему такъ?
— Въ долги влѣзли, и каждый день все больше залѣзаютъ, а кредиту нѣтъ, никто ни гезефу, ничего не вѣритъ въ долгъ на грошъ мѣдный.
Телепневъ промолчалъ на это.
— А много ужь у тебя капиталовъ порастрясли? — спросилъ Варцель, обращаясь къ нему лицомъ.
— Да не считалъ, не очень много…
— Ну да, толкуй, немного! Да ужь это у насъ заведеніе такое: фукса, въ первый семестръ, какъ Сидорову козу
