еще со спущенными штанами. Короче, с голой жопой.
– Залип, – резюмировал Протасов.
Гоголадзе принял решение отчислить рядового из части, хотя, по справедливости, был восстановлен статус-кво. Но в армии все подчинено приказам, никаких статусов, а младший починяется старшему по званию. Да и в стране песков Протасов устроил самовольщину, устранив патруль, проигнорировав приказ старшего.
Отчисляю, решил Гоголадзе. Прав был Зыкин, ох как прав…
Но здесь пришел приказ о присвоении внеочередных званий участникам секретной операции с вручением боевых наград. Протасов получил медаль «За отвагу», что было редкостью для мирного времени, и тотчас отбыл переводом из сочинского отряда старшим сержантом в обычное хозяйственное подразделении полка под командованием подполковника Вестника, который за тридцать лет службы свист пули слышал лишь на учебных стрельбах. Он из личного дела знал, что старший сержант награжден медалью «За отвагу», а поскольку был человеком уже немолодым, с диабетом и лишним весом, и ожидал скорой пенсии, стал добрым командиром с душой дедушки. Всех подчиненных звал внучками, а оттого полк его считался одним из самых худших в Советской армии. «Дедушкин полк» – за глаза звали соединение в штабе армии. По доброте душевной Вестник и Олега Протасова определил на кухню, типа внучок уже повоевал в мирное время, свидетельство тому – медаль «За отвагу», кстати, которую Протасову наградным указом было запрещено носить в течение следующих пяти лет. Но в деле о медали не были сообщены подробности, и Вестник понимал, что сержант совсем не прост, а зачем нам непростые, пусть картошку чистит и ест ее же с тушенкой, а не вводит в смущение внучков-солдатиков.
Протасов назначению на кухню был только рад, договорился с таджиками, что они делают за него всю работу, а он за их доблестный труд учит правоверных приемам самообороны. Тогда от них дембеля и прочие идиоты отвалят.
Жизнь пошла своим чередом, резко отличаясь от службы в сочинском отряде. Кроме тренировок с ленивыми таджиками и хорошего питания, нечего не было, скука старалась развратить Протасова, а безнадзорность – укоренить разгильдяйство.
Как-то, шатаясь по части, он зашел в двухэтажное административное здание, побродил между бухгалтерией, Ленинской комнатой, проверил работоспособность туалета, а потом наткнулся на дверь с табличкой «Библиотека». Зайдя, нашел в ней старушонку с раскосыми, как у эскимосов, глазами.
– Читать? – спросила старушонка, надкусывая сухарь черного хлеба. У нее недоставало зубов, несколько были металлическими, но старушка говорила четко, видимо когда-то ей ставили дикцию. – Или шляешься просто?
Протасов ответил, что в школе начитался, окончил на «отлично».
– Значит, шляешься, – поняла библиотекарша и потеряла интерес к туристу.
Протасов сдержался, чтобы не зевнуть, затем понюхал воздух и пришел к выводу, что все библиотеки пахнут одинаково.
– Это из-за того, что бумага такой запах имеет? – поинтересовался старший сержант. – Или пылью пахнет? Или всем вместе?
Старушка, подклеивающая формуляр на свежий номер журнала «Огонек», не поднимая головы, ответила, что пахнет Богом …
– Или пылью, – добавила. – И Карлом Марксом. И всеми вместе, с Буниным и Пушкиным…
– Не думаю, что Бог пахнет, – усмехнулся Протасов. – Пахнут свечи и ладан. В церкви. И страх человеческий пахнет.
Старушка с интересом поглядела на гостя и рассказала, что зовут ее Глафира Фридриховна Ипритова, что она здесь работает библиотекарем уже двенадцатый год.
– С севера? – заинтересовался Протасов. – Или немка?
– Марксистка.
– А глаза почему раскосые?
– Сам-то кто?
– Русский.
– Комсомолец?
– Так точно.
– Это хорошо… У меня дед японец. Отсюда глаза…
– Как это? – не поверил Протасов.
– Если бы дед был хохлом, ты бы не удивился?..
– Японец – редкость в России. Почти всегда враги… Японцы, Гитлер, Цусима…
– Так кто ж не враг?.. – старушка вдруг дернула головой, прочитав что-то в журнале. – Горбатов опять не сдал Гофмана! Гад такой! Прям фашист! Точно говорят, что горбатого… Вот тебе пожалуйста – тоже враг!
– А что за Гофман, Глафира… Глафира Франц…
– Фридриховна. Ну стервец, ну получит он у меня Шопенгауэра! Вот ведь: доверяешь людям – а они тебя всегда подводят… Гофман — это такой писатель, сержант.
– Не знаю… – пожал плечами Протасов. – А почему Фридриховна?
– Откуда же вам знать! В школе его не проходят. И в институте тоже. Чай будешь?
– Буду.
Библиотекарша сунула вилку от электрического чайника в розетку. Алюминий тотчас недовольно зашипел как змея.
– А второй мой дед был немцем. Ханс Штольц. Но я его не знала, он еще в Первую мировую в землю лег. Хирургом полевым воевал…
– Какая у вас необычная судьба…
– Это не судьба – это родственники. Судьба – это про другое… Чай краснодарский, второго долива! – предупредила старушка, наливая кипяток в заварочный чайник. – С сахаром?
– Да.
– Молодым мозгам сахар необходим. Если хочешь, чтобы они работали.
– Хочу. Но с работающими мозгами в армии делать нечего.
Старушка поглядела на сержанта таким цепким взглядом, точно врага выявила. Но все было ровно наоборот. Этот мальчик все больше ее интересовал. Про запах смерти из церкви, почти по Достоевскому четко подметил. Много сахара ест…
Они попили чаю, погрызли сушек с маком, а потом Протасову пришла мысль, что если ему еще год бездельничать, то можно и почитать на досуге книг каких… И старушка такая интересная… Он спросил, что если фашисту Горбатову не дадут Шопенгауэра, то, может, он ознакомится с содержанием?
Старушка ушла в лабиринт стеллажей и вернулась с тонкой книженцией, на обложке которой были изображены лошадка и парень с дурацкой улыбкой.
– Вот пока, – и хлебнула сиротского чаю.
– Я в детстве мультфильм такой смотрел… Но ведь не Шопенгауэр автор?
– Ершов.
– Меня многие считали в детстве тупым, – побледнел Протасов – но не завязывать же старушку в узел носом к…
– Прочти вечерком, перед сном! – предложила библиотекарша. – Мультфильм не книга. Да тут и читать-то всего ничего… Многое, что кажется тупым, таковым не является… Мимикрия… А вот вера – тупость, хоть и кажется стальным фундаментом… Вера в коммунизм.
Протасов взял книгу и, не попрощавшись, отбыл в казарму.
Сказка в стихах про Конька-горбунка читалась легко, рифма оказалась легкой, а сюжет хоть и был знаком, но все равно удивлял какой-то странной фантазией: на грани – и вместе с тем кажущийся почти реальным.
Он дочитывал сказку почти засыпая. Иван… Перо… Жар-птица…
Откуда-то справа во сне охали таджики на своем таджикском. Их после вечерней поверки в очередной раз помяли дембеля, но все же один из мучителей обратился в лазарет со сломанным носом… И от этого события засыпалось еще приятнее.
Реальность растворялась в другом пространстве, а между ними, между мирами, с обложки книги рисованный Конек хлопал глазами
