и смотрел вопросительно.
– Полетели, – согласился Протасов.
Он бежал по грязи, увязая сапогами по щиколотку, держа ружье со штыком наперевес. Шапка давно слетела с головы, волосы свалялись в колтун. Юный фельдфебель беззвучно кричал «За царя», когда немецкая пуля с выходной скоростью тридцать тысяч джоулей и мощью паровоза врезалась ему в затылок. Ноги мгновенно обездвижились, ружье отлетело в сторону. Всем телом, лицом вниз, он рухнул мертвым на мокрый от ливня чернозем и последний раз выдохнул в лужу, взбурлив ее пузырями – хорошо, что газы не пустил. Хотя мертвые как говорится, сраму не имут… Возле протасовского тела что-то грохнуло, вспыхнуло Везувием, по трупу его пробежали десятки солдат, а он, хоть и мертвый, оборотившийся лицом в ад, видел затылком серое небо, в котором, с обезумевшими глазами летала гнедая лошадь и ржала от ужаса, словно пыталась орать по-человечьи, почти сипела надорванными связками. Из ее простреленного пулеметом брюха ударили красные тугие струи, будто адская туча вместо дождя испражнялась кровью.
Конек?.. Да нет, у него хоть и маленькие, но мужеского пола гениталии. А эта кувыркающаяся в воздухе кобыла – как есть кобыла… Здесь же отъединившаяся сущность заметила и японскую старушку, бесстрашно ходящую между окопами и раздающую противогазы. Ипритова ее фамилия…
А умирать надо лицом к небу! Но на то воля не солдатская…
Но почему он должен умирать? Он никому и никогда не делал дурного. Он мог бы жениться и, следуя Божьему завету, нарожать белокурых девочек и мальчиков. Он мог бы быть одарен и возвышен страданием от неразделенной любви, сочинять великие стихи – стать Гомером или красками писать образа и ими украшать храмы, как Рублев, мог бы сомневаться в себе и быть уверенным, мучиться от жестокой болезни и побеждать ее… За что?! Ему всего восемнадцать, восемнадцать лет и полтора месяца, а его будущее, его огромный, непостижимый мир – меня, меня! – стерли в один миг…
Все же чем пахнут библиотеки?..
Войной, ответила скрывшаяся в смертельных облаках коричневого цвета японская старушка по фамилии Ипритова. Позже, когда бой стих, ближе к вечеру, библиотекарша отыскала в разрушенном окопе тело деда Ханса, со стетоскопом на шее, в белой шапочке с красным крестом, съехавшей набекрень над обезображенным горчичным газом лицом доктора Штольца. Ветер переменчив.
Они приземлились в Акаюмовском лесу, в ста километрах от Протасова аула, отпустили животных вольно пастись, а затем углубились в чащу. Оба знали, что если где-то в мире мед и остался, то только в лесах. Нужно сказать, что не только они до этого додумались – все ученые мира это понимали: тысячи экспедиций бороздили леса и джунгли на всех континентах. Потрачены были миллиарды, но ни одного пчелиного улья так и не было найдено. Только расплодившиеся осиные гнезда.
Протасов и Абаз точно знали, что если пчелы и есть, то живут они именно в Акаюмовском лесу. Откуда знали? Из цифровых облаков сгрузилась информация или из иных хранилищ.
Им пришлось потрудиться и тщательно поискать бесценный клад, но уже к вечеру второго дня Абаз своим нежным ухом расслышал хоть и тихий, но мерный гул. Они пошли на звук и вскоре обнаружили искомое дерево с трехэтажным ульем, облепленным дикими пчелами. Здесь кипела вселенная – жужжащая и трудолюбивая, бесценная и спасительная.
Они заночевали здесь же, рядом с жимолостью, а наутро Абаз полез на дерево и,) бесстрашно засунув по локоть руку в первый ярус, поворошил ею внутри, понюхал воздух и крикнул сверху:
– Не здесь!
Пчелы его не кусали, не вились вокруг, будто не видели человека вовсе, а занимались своими обычными делами. Абаз поднялся еще на метр, засунул руку во второй улей и через полминуты изысканий сообщил, что нашел, что она здесь и абсолютно здоровая. Он выудил матку из чрева дерева осторожно, стараясь не причинить ей вреда, а потом сполз по стволу, удерживая королеву на указательном пальце. И здесь словно весь лес пришел в движение. Вокруг Протасова и Абаза возникло густое, почти непроходимое жужжащее нашествие пчел, которые отыскивали места на их телах, садились плотно к друг другу, а где-то и в несколько рядов, так что через несколько минут все три этажа улья опустели, а на Абазе с Протасовым, сформировалось некое подобие огромных медвежьих шуб. Правда шубы злобно гудели и двигались то вверх, то вниз, то по горизонтали.
Абаз тихо запел «Люби меня нежно» Элвиса, и напарники двинулись обратно.
И Горбунку и ослику Урюку совсем не нравились насекомые. Вот совсем! Обычно они отделывались от них меткими взмахами хвостов. Да и мед не любили. Но здесь животным предстояло потерпеть, пока двое облепленных десятками тысяч пчел чудовищ восседали на их спинах, и ослик и конек старались лететь сдержанно, избегая всякой турбулентности.
Сели возле пасеки, построенной Абазом. Шубы мигом распались на мелкие компоненты, жужжащие вокруг, пока Абаз не поместил в центральный улей пчелиную матку. За ней ринулись рабочие пчелы, кормилицы, кому не хватило места – занимали близлежащие постройки, облепляя их снаружи, а когда размещение трудовиков закончилось, трутни, так же не торопясь, заняли в иерархии свои места.
– Матка должна размножиться, – пояснил Абаз. – Она уже беременна. В каждом улье должна жить своя матка. Нужно время…
К вечеру шакалы приволокли двух зайцев, которых запекли на углях и съели с удовольствием.
Конек, учуяв вдалеке призыв молодой кобылицы, растворился в темноте, и бог знает, что он делал всю ночь в конюшне турецкого миллиардера. Вероятно, породу чистокровных арабок портил… Ослик Урюк давно был старым, да и раньше не слишком был охоч до женского пола. Старичок был девственником, всю жизнь тяжко трудился от зари до зари, и чтобы еще в конюшне работать… Урюк сладко заснул, и ничего ему не снилось. Ослы снов не видят.
Легли спать и пасечники.
Вокруг них вертелась Вселенная…
7.
Абрам Моисеевич старался не оставлять мадам Миру одну, хотя вокруг нее и так заботливо крутились дети и внуки. Фельдман шептал ей в ухо, что, пожалуй, и не было человека лучше на свете, чем ребе Злотцкий. Какая редкость, когда Всевышний, мир Ему, посылает на землю такого великого человека.
– Вы знаете, мадам Мира, многие думали, что ваш муж… что ваш муж – Мошиах. Мошиах, так и не открывшийся миру.
Здесь жена Злотцкого поглядела на Фельдмана и вдруг грустно заговорила, тоже шепотом, что Шлемочка был обычным раввином, не самым умным и образованным, но чрезвычайно добрым ко всем евреям, которых знал.
– А еще он был смелым! Вы знаете, рав Фельдман, как нестерпимо тяжело жить в Кшиштофе, когда каждые три года погром! Иной раз меньше десяти соблюдающих евреев оставалось в
