кретинка, — сказала я.
— Важнее другое: чего ты хочешь?
— Я не хочу, чтобы мне причинили боль.
— Хм… тогда лучше тебе не связывать свою жизнь ни с кем. Живи, блин, обычной серенькой жизнью, будто так и надо. Да только, милая моя, это не про тебя. Ты ведь уже однажды связала свою жизнь с кем-то. Потом много лет его оплакивала, потом потратила кучу времени на ни к чему не обязывающие отношения с Тоби — убивалась по эмоционально бездарному красавчику. Жаль Дункана… но что-то же заставило тебя убить все, не дав начаться. Прошло семьдесят два часа, но вопрос остается: чего ты хочешь?
— Как я могу думать об этом накануне похорон отца?
— Ну, так и не думай о этом. Но раз уж ты так сокрушаешься, что дала телеграмму, дай вторую — это может все исправить. Я тебе даже ее продиктую: У меня умер папа. Я ничего не соображала. Я скучаю по тебе. Мы можем поговорить?
— Я все испортила. Ты ведь знаешь Дункана. Он твой лучший друг.
— Отправь ему телеграмму.
Я помотала головой.
— Давай свой коньяк, — сказала я.
Мне хотелось пойти на работу. Но Си Си велел мне оставаться дома, и я это помнила. Мне хотелось быть в похоронном бюро, когда туда привезут тело отца. Но Хоуи сказал, чтобы я не мешала гробовщикам заниматься их делом и что о таких вещах, как выбор костюма, в котором его будут хоронить, позаботится мама.
— Лучше тебе пока держаться от нее подальше. Поскольку Питера поблизости нет, мать может обрушить весь свой гнев и обиду на тебя, сколько бы Сэл ни объяснял ей, что ты абсолютно ничего не могла поделать, чтобы спасти ситуацию. Ты же знаешь свою мать. Она, конечно, сильно изменилась к лучшему после того, как сбежала в город и стала королевой недвижимости, но старые привычки живучи. Особенно когда есть возможность на ком-то сорваться и повесить на другого вину, в том числе и собственную. Тебе, боюсь, не поздоровится. Так что держись подальше и не попадайся ей под горячую руку — если ей потребуется твоя помощь, она сама позвонит.
Мама и впрямь позвонила на другой день вечером, после того как в «Нью-Йорк таймс» появилось длинное интервью с Питером. Он дал его наутро после выступления у Сасскинда, сразу после смерти нашего отца. «Мистер Бернс сообщил, — писала журналистка, — что дает это интервью после бессонной ночи, с чувством огромного раскаяния. В то же время, однако, хотя он и признался, что смерть отца его потрясла, себя он в ней не винит».
«Папа десятилетиями жил в состоянии стресса, который он сам себе создавал, — говорил в интервью Питер. — Он был бомбой замедленного действия. Хотя он и верил в идею семьи, однако сам всегда избегал эмоциональной ответственности, которую она накладывает».
Журналистка задала много трудных вопросов. Она прямо спросила, сможет ли Питер теперь спать по ночам, зная, что его отец умер в момент, когда пытался публично обвинить сына. Питер, как она рассказывала, признал, что «ему потребуется очень много времени, чтобы все это осознать и осмыслить», и что, хотя он потрясен мгновенной смертью отца от сердечного приступа, «тот умер, пытаясь защитить сына, который, как и сам мой отец в Чили, очень вольно обращался с этическими принципами и представлениями о морали».
Но разве сейчас его самого не обвиняют в поступке, сомнительном с точки зрения этики, «в том, что он предал своего родного брата ради попытки реанимировать литературную карьеру, которая после бурного старта забуксовала… вплоть до этого смелого журналистского хода, заставившего снова о нем заговорить»?
Журналистка отметила, что Питер закрыл глаза, когда она задала этот вопрос-обвинение: «Казалось, ему хотелось оказаться подальше отсюда… но в то же время слишком велико было искушение дать „Таймс“ интервью на следующее утро после того, как его отец умер, выкрикивая обвинения, прямо на глазах у него и прессы, на Пятьдесят пятой Вест-стрит».
Ответ Питера был очень в духе Питера:
«Я смотрю на все это в совершенно экзистенциальном ключе. Мы все несем ответственность за принимаемые решения. И все мы в итоге одиноки в этом безжалостном мире. Я много, очень много думал о возможных последствиях этой статьи, о том, как она может повлиять на моего брата, на других моих родных. Одни назовут меня конъюнктурщиком. Другие сочтут, что я поступил смело и мужественно. Вот что я вам скажу: я смогу жить со своим выбором. И в то же время я буду оплакивать своего отца каждый день, каждый час. А теперь, извините меня, я исчезаю».
В завершении статьи журналистка сообщала что Питер действительно в тот же вечер собирался уезжать за границу, заявив на прощание, что это последнее и единственное его интервью по поводу статьи в «Эсквайре». Она предсказала, что за права на его будущую книгу начнется настоящая битва.
— Ты знаешь, где прячется этот гаденыш? — спросила мама.
— Понятия не имею.
— Врушка.
— Можешь называть меня, как хочешь. Сэл Грек с тобой связался?
— А как же! Он даже не поленился сегодня утром зайти ко мне на квартиру и первым делом сказал, что ты чиста и невинна, как Белоснежка.
Я промолчала.
После долгого томительного молчания мама снова заговорила:
— Если ты ждешь, что я тебя стану оправдывать…
— Я вешаю трубку.
— Давай-давай! Беги от разговора, как всегда.
— Моя самая большая ошибка в том, что я много лет назад не прекратила с тобой отношения. Каждый раз все надеюсь, что что-то поменяется к лучшему…
— Тебе нужно было сделать только одно, Элис, — рассказать мне. Просто предупредить одним словечком — и я бы вмешалась и…
— Ты как будто не слышала того, что тебе говорил Сэл Грек.
— Нет, я его слышала. Он очень хорошо изложил свои доводы. И все же, если бы ты сказала мне, я бы подключила все свои дипломатические навыки и нашла бы решение. Если бы ты мне обо всем рассказала, твой отец сейчас был бы жив.
Я бросила трубку. А когда телефон зазвонил снова, не стала поднимать. Я схватила куртку. И вышла в манхэттенскую ночь. Стояла ясная, прохладная погода. Я брела по тротуару к северу от Девяносто шестой улицы, избегая опасных переулков и думая, не позвонить ли Хоуи и не сбежать ли к нему, чтобы спрятаться, расслабиться и нареветься от души среди его бархатной роскоши, но потом одернула себя, осознав, что невозможно бегать к нему всякий раз, как в жизни наступает очередной кризис.
Поэтому я продолжала идти на север, миновав
