упала; она уже не защищала кирпич, а сама, одряхлев, догнивала на нем, и потому наружные четыре слоя вместе с древесной трухой пришлось выкинуть.
– Еще разок наведаемся, – прикинул хозяйственный Степа, когда сани были нагружены. Он был в испарине и мелко трясся. Ноги стали ватными.
– Не захворал, Степа? – взглянув на него, спросил Станеев.
– Ноги как протезы, понял. И в голове звон.
Прикрыв его запасным полушубком, Станеев задремал. Проснулся, когда завязли и трактор бессильно дергался и дрожал. Под гусеницами, выше осей, заволоченных грязно-леденистой серой жижей, хлюпало и сосало.
– Суши весла, – виновато усмехнулся Водилов и заглушил мотор.
Забыв о наказе Истомы держать вдоль насыпи, он взял напрямки, и – вот влезли.
– Без тягача не выбраться, – вздохнул Станеев, выскочив из кабины. Тревожась за Степу, спросил: – Идти сможешь?
Степа кивнул, посмотрел на небо.
– Буран будет.
И верно: вскоре повалил снег, тяжелый, липкий. Исчезли из виду все ориентиры.
– Надо к дороге рулить, пока не сбились, – сказал Степа.
Каждое слово давалось с трудом. Рвал мучительный кашель. Стряхнув с воротника и шарфа снежную насыпь, он брел за спутниками и упрямо внушал себе: «Не падай! Держись, не падай!» А силы кончались. Давила болезнь, давил падавший крупными хлопьями снег. И Степа не выдержал.
– Вставай, Степа! Вставай, слышишь? – тормошил его подскочивший Станеев.
Водилов, ушедший вперед, воротился и что-то ворчал, но из-за ветра его не было слышно. Степа опустошенно, тупо хлюпал, встал на колени, а с них, еще не веря в себя, поднялся во весь рост.
– Лебяжий-то проскочили! – при свете фонарика взглянув на часы, прокричал Водилов. Кружили четвертый час. Где трактор теперь? Где дорога? Бредут по тундре, а она велика: хоть день иди, хоть месяц – человека не встретишь. Если уж очень повезет...
Их не искали еще, потому что надеялись: выберутся. Но Лукашин приказал жечь факелы, стрелять. Факелы гасли, а выстрелы звучали глухо, как из-под соломенной скирды.
К утру – минуло около суток – пурга поутихла, и на Лебяжьем связались с базой.
– Сейчас вылетим. Беру с собой врача, – тотчас откликнулся Мухин. Прямо из Курьи послал на поиск два вездехода, прочертив водителям разные маршруты.
Вертолет прибыл в район Лебяжьего и кружил теперь над тундрой. В иллюминаторы до рези в глазах вглядывались Раиса, Мухин, Лукашин. Отсчитав, сколько примерно можно пройти за сутки, Мухин очертил на карте зеленую окружность, велел летчикам облетать ее по периметру. Если потерявшиеся не найдутся – удлинить радиус.
Запас горючего вышел – сели, заправились и снова описывали круг за кругом.
Заблудившиеся оказались много ближе расчетного периметра. И около полудня вторых суток на них, от усталости, холода и голода полумертвых, наткнулся проверявший капканы Истома.
– Сбились? Ух, язви вас, самоходы! – ворчал он, приспосабливая лыжи под носилки. Взвалив на них слабо протестовавшего Степу, пошел спереди. Сзади лыжи поддерживали Водилов и Станеев.
Избушку линейщика занесло с крышей. Были вызволены двери да окно.
– Ловко замаскировался! – срывая с бровей сосульки, бубнил Водилов. Распухшие неповоротливые губы выпускали лишь некие подобия слов.– Нора...
– Да я и сам вроде крота, – едва различая слова, посмеивался добродушно Истома. Велев раздеться, всех осмотрел. Кроме Степана никто не ознобился. Истома достал из подполья спирт, натер больного и, смазав обмороженные места медвежьим салом, укутал в полеть. – А вы в баньку пожалуйте, гостеньки дорогие!
«Банька» – просторная кабина в сарае с большим долбленым корытом и двумя кранами – парила без печки, без каменки.
– Дед, не снится ли мне это? Дерни за ухо! – говорил Водилов. Но когда старик потянулся к его уху, отпрянул и прыгнул в горячую минеральную ванну.
– И ты туда же, сынок, – подтолкнул старик Станеева. – Долго не размывайтесь. Обед ждет...
Обед был княжеский. Редко принимавший гостей, Истома расщедрился, выставил копченую медвежатину, варенья, стерляжью уху, строганину. Степа, через силу сглотнув две ложки клюквы, снова лег. Зато приятели его воздали должное кулинарному искусству хозяина.
– Дюжи, дюжи, ребятушки! – похваливал Истома звериный их аппетит, но и сам не отставал.
Все уметя со стола, они ощущали в желудках приятную весомость. Водилов похлопывал себя по вздувшемуся животу, расслабленно бормотал:
– Еще бы музыки, и можно на боковую.
Истома снял было висевшую над столом балалайку, но, оглянувшись на Степу, повесил обратно.
– Как-нибудь после. Степшу разбудим, – сказал вполголоса.
Станеев, отпыхиваясь, расспрашивал про лес на Лебяжьем. Ведь не сам же он по себе появился.
– Лес, паренек, моих рук дело. В первую же вёсну в тайгу сплавал, семян набрал, саженцев навыкапывал... Думал, не приживутся, а они вон как вымахали!
– Про сиротинку-то, выходит, не зря сочинял! – затягиваясь сигаретой, хмыкнул Водилов.– Прорицатель!
Станеев не слушал его, задумавшись об этом полуграмотном старике, великом заботнике о земле. Казалось бы, что тут особенного: ткнул
