в землю прутики, семена кинул... Но ведь из семян-то лес вырос. Прекрасный лес, людям на радость!
Водилов поперхнулся, мотнул головой и смял в длинных, медленных, словно задумавшихся пальцах сигарету.
«Славный ты мой старикан, чудесный!» – восторгался Станеев и, сам того не замечая, завидовал Истоме.
«Так вот помру... кому нужен?» – тяжело, хрипло дыша, думал Степа. Красные испятнанные щеки его располыхались, губы покрылись белою ржавчиной. Временами он бредил, звал Наденьку. Но девочку к нему не пускали. Она рвалась, умоляла слезно:
– На минуточку, тетя! На чу-уточную минуточку-уу!
– Нельзя, маленькая, заразишься, – Раиса, поджидая санитарный самолет, не отходила от больного. За стеною плакала Наденька, причитала Сима.
– На мину-уточку!
– Лихо-то, лихо-то какое!
– Прекратите! – не выдержав, крикнула Раиса и захлопнула дверь. Но косяк рассохся, и удручающе однообразные Симины причитания проникали в щель.
– Тебе что, ты устроена, – всхлипывая, заунывно твердила Сима, досаждая врачихе. – А тут жизнь рушится. Умрет – куда я с тремя-то?
Больной закричал, заметался. Сима под шумок проникла внутрь и, горестно покачивая головой, пришепетывая, мелкими шажками приближалась к мужу, ведя за руку девочку.
– Степа-а.... Степушка-а!
Степа глядел на нее белыми вывернутыми глазами и заученно повторял:
– Наденька... зорька моя!
«Меня не зовет, – перестав причитать, отчужденно думала Сима. – Ну да, из жалости женился... Первый муж помер... теперь этот... Эх, доля моя кукушечья!..»
Кое-как выпроводив ее, Раиса заперла дверь на защелку и побежала в контору.
– Не до вас, подождите! – услышав вежливый стук, сердито отмахнулся Горкин и склонился над картой, лежавшей на столе. – Вторую скважину лучше всего поставить в середине купола. Есть вероятность, что...
– Нет, это вы с вашим куполом подождите! – ворвавшись к ним, закричала Раиса. – А я не могу. И тиф ждать не будет!
– Тиф?! – Мухин оторвался от карты и отрешенно, еще не проникнувшись этим опасным и непредвиденным событием, повторил: – Тиф... дда! Это неприятно.
«Какая женщина! О!» – Горкин забормотал извинения:
– Я думал, что это не вы... я думал...
– Тиф, Ваня, самый настоящий! – Раиса обошла его, точно это был стол или кресло, и подступила к мужу. – Надо немедленно – да, немедленно! – всем без исключения сделать прививки.
– Мы это организуем, – хмурясь, пообещал Мухин. – Займись-ка, Эдуард Григорьич. Сначала в поселке сделайте профилактику, потом – в бригадах.
– Я сейчас, сейчас, Раиса Сергеевна! – Горкин излишне суетливо выскочил на улицу, а на морозе, уже остынув, вдруг остановился и, сам того не заметив, вслух произнес:
– Да! Вот это да!
В большой, трудно обозримой в ночи тундре приткнулся поселок – пятнышко на белом ее наряде, – а уж человек и того меньше, может, пылинка, а может, песчинка. Только тесно стало вдруг человеку под просторным, до последней звездочки выстуженным небом: малая эта физическая величина ощутила в себе неимоверные силы и одно желание. «Если б эта женщина была моей, я бы...» Горкин забыл, куда шел, снова вернулся к конторе, заглянув в окно, но Раисы там уже не было.
Раиса вернулась в медпункт. Подле больного, обнимая его, сидела Наденька.
– Сейчас же уходи! Сейчас же! – вся побледнев, закричала Раиса и накинулась на Симу: – Вы что, ребенка убить хотите? Хотите, да!
– Так ведь со слезами пристала, – переполошившись, залепетала в оправдание женщина, загородила девочку подолом, словно подол мог оборонить от болезни.
– Птичка моя! – зашевелился Степа, открыв воспаленные красные глаза. – А я голосок твой слышу и сообразить не могу: не то сон, не то явь... Близко не подходи, зоренька! Видишь, какой я страшный?
– Не страшный! Не страшный! – рванулась к отцу Наденька, но Сима перехватила ее на пути, шлепнула и прижала к себе. – Пусти! Пусти! Ты нехорошая!
Сима еще сильней прижала ребенка, опустила глаза, в которых недобрая шевельнулась зависть. Так не должно быть, не может, чтоб ребенок больше, чем мать, любил отца. Да и за что? за что? Он только семя бросил, а женщина месяцами носила в себе плод, в мыслях наговаривала еще не узнанному, но уже такому близкому дитю самые заветные слова на свете, потом лежала маялась в родах, всю ее крючило, дергало, ломало, душило болью и криком, потом дышала вполсилы, чтоб не разбудить слишком сильным, неистово влюбленным дыханием, копила в себе сладкое молоко и питала, стараясь отдать все, до последней капли. А сколько было тревог и бессонниц, когда Наденька заболевала корью или грудницей, потом простыла и ее лечили, да прямо в больнице чем-то отравили: пищей несвежей, что ли? И семь или восемь дней, глаз не смыкая, Сима носила ее на руках по больничному коридору, с ужасом видя, как распухает ребенок от плазмы, которую ввели ему под кожу. Дыхание слабело, губки посинели, а бледное личико было в холодном липком поту. «Если умрет она, если умрет, и я тогда тоже... я вон в то окно выброшусь... Выброшусь, и только! Господи! господи! спаси ты ее! Спаси, и ничего мне больше не надо!»
И Степа с Севера прилетел, сутками топтался под окнами, но обезумевшая женщина не замечала его, как
