я не успевала. Позже я узнала, что, если организм не справляется, он много спит. Я спала 15-18 часов в сутки. Я не ходила в университет. Я не училась.
Снова возобновилась режиссура после нового года. В феврале. Я была в черном и не красилась. Никто не спросил. Я даже иногда улыбалась. Режиссура по-прежнему была для меня отдушиной. На ней я время от времени забывалась. С нами учился Илья. У него умерла Мама три года назад, четыре. Ко мне подошла как-то одна из девочек и сказала: “У Ильи умерла мама.” с подтекстом: “Имей в виду”. Я была внимательна к нему , но ни о чем не спрашивала. Теперь я понимала его. И не хотела, чтобы так же было со мной. Чтобы все за спиной знали, но ничего это не меняло… Он тогда, на нашу вторую или третью встречу, сказал мне: “У меня умерла мама в 2003 году, и для меня жизнь делится на до 2003 года, и после”. Я бы никогда так не смогла. Для меня жизни не было.
Для меня не было смелости сказать, что мой мир разрушен, и даже помыслить об этом. И я делала вид, что все хорошо, и на вопрос “Как дела?” отвечала “Нормально”. День режиссуры был единственным, в который я просыпалась достаточно рано, чтобы не опоздать.
На свой День Рожденья я купила бутылку шампанского и кучу сластей. После режиссуры мы стояли у маленького столика и пили за мое здоровье. В тот же день был День Рожденья у другого моего одногруппника, Гриши.
Наш мастер поздравил нас и сказал:
– Наташа, вы молодец. Я желаю вам, чтобы в вашей трудной жизни вы шли высоко подняв голову, и чтобы вам удавалось справляться с трудностями, которые на вас сваливаются.
Я была ему очень благодарна. Он догадался. Надеюсь, не сказал одногруппникам, а то получится такая же история, как с Ильей – все знают – и все молчат – и никакой поддержки и понимания. Я до сих пор благодарна ему, что он все понял и поддержал меня, когда мне это было так нужно.
После этого – как-то спонтанно – я и Гриша поехали к Илье домой. Купили еще выпить и угощения – и продолжали отмечать у него дома. Илья не курил, а мы с Гришей иногда выходили покурить на лестничную клетку – и тогда – еле уловимыми намеками – Гриша давал мне понять, что я ему нравлюсь. Я это знала – он давно уже во время перекуров на занятиях говорил что-нибудь вроде: “Я хочу познать тебя” или “Инкассационные машины меня возбуждают”. И мне это нравилось.
Сейчас я внутри очень удивлялась, как будто это принадлежало другому миру – не тому, в котором я нахожусь, как будто он говорил на незнакомом мне языке…
Илья положил нас спать вместе на свою кровать и ушел спать к папе. Если подумать – это было вполне логично. Гриша приподнялся на локте – и поцеловал меня. Я ответила. “Не надо, ты не должна. Дай я”, – сказал он и продолжал целовать и гладить меня. Мы не спали, но в ту ночь он меня разбудил – изнутри, телесно. Я почувствовала себя живой, и это было ново.
Теплело. Начиналась весна. Но было неважно. Теперь я сидела в кресле. Папа стоял напротив. Видимо, есть какие-то резервные силы, и у меня их было очень много. Но и они подходили к концу. Я не хотела просыпаться с утра. Мне не хотелось чувствовать и соображать. Чтобы папа уехал мне тоже не хотелось. Потому что я осталась бы одна. Мне ничего не хотелось. Умереть? Нет. Слишком много сил потребует. Папа стоял напротив и по-прежнему говорил о бабушке, но другими словами.
– Значит, вы думаете, что они первые должны звонить?
– Нет, пап. Ну, может быть. Бабушка с дедушкой не рвутся с нами общаться.
– Значит, вы, молодые и здоровые, думаете, что ваши пенсионеры бабушка-с-дедушкой должны вам звонить и узнавать, как дела?
– Пап, они нам даже не позвонили. Какое там день рожденья – на похороны не позвонили. Это – общение. Оно должно быть обоюдным.
Мне не хотелось ему отвечать… ничего. Но я понимала, что молчание и отказ разговаривать привели бы к еще большим истерикам и вызовам, а мне так не нужно это было, мне так было далеко до бабушек и дедушек и папы с его проблемами. Мне были важны крупицы тепла, которые я от него получала. Его присутствия. Того факта, что он – мой отец.
Я… не хотела просыпаться. Когда я просыпалась, я вспоминала. Спала снова. Потом снова приходилось просыпаться и было все так же. В комнате у Мамы все еще горел свет. Чтобы не было темно и страшно в Её комнате, когда я не замечу, что уже стемнело. К вечеру становилось получше, но вечером приходил папа. Я бы, может и чувствовала себя загнанной, но я не чувствовала себя.
Мне было уже так… все равно? Плохо? Нет, словами не опишешь. Мне кажется, мы уже тысячу раз обсудили бабушку, и тут не о чем было говорить. Я была слишком слепа и сосредоточена на себе, чтобы увидеть в этом проблему.
–Значит вы, мои дочки, которых я считал своими лучшими произведениями – отказываетесь общаться с бабушкой и дедушкой… да вы – свиньи просто!… нелюди…
И папа ушел курить. Если бы папа знал, как мне нужно его тепло… он знал. Папа, папа… Я теперь очень хорошо знаю, что такое скучать по человеку, который рядом с тобой и любить человека таким, какой он есть.
То, как он стоял у окна, и был болью, а потом ушёл, и осталось пустое место, пустота, которая еще больнее, вдохновило меня на стих:
На душе у меня
Все черно, все черно
В голове у меня
Все одно, все одно
На глазах у меня
Горя пелена
Виденного, почувствованного –
Выпитого сполна
А напротив меня
Никого, никого
Кто-то был, да ушел
И напротив – окно
Тот, кто был, уходя
Говорил много слов
Был родной, был – родной
А стал больно родной.
Я – никак. Я стараюсь не съехать с ума,
Обхожу искушения вечного сна
А вокруг больно-люди, и я не одна
Говорят, жизнь идет и приходит весна.
Мы с Антоном снова встречались – я позвонила ему. Больше некому было. Я знала и помнила, как бережно и тепло он ко мне относился, что я забывала, какой он холодный и немой, когда он рядом. У памятника Пушкина на ветру он сказал мне:
– Все хорошо. Начинается весна.
Я посмотрела на него и прочитала ему мой стих. Я уверена, я уверена, что он понимает и сочувствует. Я верю, верю в это. Но он был холоден
