не произношу (я о любимых ругательствах, а не о мате, мат здесь). Может, от этого письмо получилось сухим. Не говори мне, что плохо себя сдерживать. Я не писал писем, но, сдаётся мне, лучше не отравлять текст. Знаешь, вообще это письмо – какой-то акт сентиментальности, много всяких неопределённых наречий и бла-бла-бла. Здесь не написано ничего, что я не смог бы повторить вслух, только говорю я, сама знаешь, еще хуже.
Ну всё, красавица, я утомил тебя и сам, похоже, утомился.
Не знаю, как завершить письмо.
Со всей моей бестолковой и бесящей любовью,
Антон.
p.s. Ах, да, кроме того, что я едва сдерживался, чтобы не объ…ть тут всё, я, г/з! Разве что не убился писать словечко “друг”. Вот меня тошнило, кто бы видел. Это потому что я, … …, гордый, ..... – не хочу быть твоим другом, сама знаешь, но и на любовь на мою тоже не рассчитывай. Так что расслабься, не нужно будет Антона увещевать в подъезде “Ах прости да прости” (снова тошнит). Ладно, проехали. Не подумай, что я издеваюсь.
…
Сходим в кино, а потом что хочешь, когда хочешь, в каком угодно виде. Только честно. Да, забыл, ты ж девушка. У меня сложилось стойкое чувство, что девшуки не умеют быть честными. Причём, я встречал честных девушек, и как же редко это было…
Желаю быть честной.
Он знал. Почему тогда он так ведет себя?
Я очень редко сажусь писать. Я все пытаюсь убежать в книгу, в ванну, встретится с кем-либо, позвонить – ведь нужно покурить и даже поесть. Но я знаю вес того, что хочется и не делаешь. И я очень быстро забываю то, что записываю на бумагу. Поэтому и записываю.
Мне снится день, который не вернется и человек, который не придет. Мне снятся дни, которые не вернутся и люди, которые никогда не будут такими, какими были, не будут со мной, не будут вести себя так, как я жду. И никогда не будет Мамы. Уже никогда.
Когда читаешь книги, твоя жизнь становится книгой. Все, что ты думаешь и чувствуешь ты говоришь себе и оно как будто записывается. Я говорю себе: Мне страшно. Оно записывается и становится отдельным от меня. Я как будто читаю дальше.
Я сидела на подоконнике и поняла, что мне страшно. Мне очень и очень страшно. От этого внутри постоянно какая-то дрожь. Наверное, от этого я так долго не могу уснуть и сплю так долго, потому что страх отключается позже, чем я впадаю в сон. Я не знаю, просыпаюсь ли я с ним. Я только что об этом подумала.
Чего я боюсь? Мамы? Она не сделает мне плохо. Сейчас она обнимает меня.
Я подумала об этом и мне стало спокойней.
Я шла к кинотеатру и плакала. Я хотела стереть слезы рукой, но вспомнила бабушкины слова и достала поминальный платок. Мама! Мама… мне сказали, что если собирать слезы в платок, Тебе будет легче, Мама.
Упала снежинка. Я подумала, как трудно убить ее. Невозможно.
Я представила, как встаю из-за парты, а рядом мама. И вспомнила Мамино тепло. От нее исходило тепло. Сияние. Может, так казалось из-за того, что она смуглая. Мы были бледными, а она светлой, как солнышко. Но я чувствовала это. Ее тепло в соседней комнате. Чувствовала, что Мама на кухне. Мама в туалете. Когда Мама была рядом, я это чувствовала.
Ты приехал в этот дом, как будто он освободился. Но это не так. Этот дом умер. Я мертвая, папа, понимаешь. Я живу тенью в этом доме, доме, где я умерла.
Это ты не видел маму пять лет и для тебя она женщина. У тебя их много, женщин. А у меня один папа и одна мама.
Я не верю. Мне всегда казалось, что так только пишут в книжках, чтоб не растрачиваться на образ и показать героиню бедняжкой.
В коридоре стоят мамины тапки. Она их почему-то не носит. Не хочу думать, почему.
Я подумала о том, что очень много людей меня любит. Готовы связать свою жизнь со мной. Меня незачем жалеть. Я хороша. Я умею.
Меня не оставляло ощущение, что я попала в какой-то правдоподобный аппендикс времени. Если мне надо будет посмотреть Маме в глаза, если она хочет, чтобы я была счастлива, насколько возможно, если Бог ждет моего обращения, я проживу жизнь достойно, свободно, красиво и сильно и вся моя жизнь будет молитвой. О том, чтобы Бог мне дал еще одну точно такую же жизнь, где Моя Мама не умирает.
Так я и жила. Жила? Как в тумане. Сейчас я понимаю, что мало соображала тогда. Меня как будто оглушили. Как лопатами выскребли мои внутренности, как могилу. Мир не был таким, как прежде. Я не видела картинки. Я видела часть – просто память о том, как это выглядело. Все остальное было выедено черными пятнами. Мира не было. Мир рухнул. Была только моя память о нем, боль от его утраты, непонимание, что произошло.
Следующий день мало меня волновал. Нет, я вру – меня он очень волновал. Я не хотела следующего дня. Меня как будто вели на бойню, и я понимала, что следующий день – следующий шаг, ведущий на крюк. Завтрашний день отделял меня от Мамы, от живой Мамы, оставляя с мертвой Мамой и с мыслями о ней. Я еще помнила ее лицо, ее руки, ее губы и глотание, ее глаза. Я помнила живую Маму и ощущения от живой Мамы. Я помнила, как я ее обнимала… Я даже помнила нашу жизнь, пока Мама не стала умирать. Не стала умирать так явно… Я плакала… Она и до этого умирала, просто нам не говорила. Хотя… намекала.
Я вспомнила, что как-то, года 2-3 назад она рассказала мне историю о женщине, которая мучилась, не давая себе умереть от рака, пока не выдала единственную дочь замуж. Тогда я послушала… как историю. Восхитилась мужеством женщины, пожалела безвыходность ее положения, порадовалась ее силе. У меня даже в мыслях не было… Теперь я понимала, что Мама говорила о себе. Я рыдала…
Ходила по улицам и плакала, не закрываясь. То, как быстро куда-то подевались мои “друзья”, люди, которые меня “любили” и “хотели общаться со мной” создало иллюзию, что вокруг никого нет. Может быть, так оно и было. Да и все равно мне было на окружающих. Внутренняя боль пересиливала все остальные чувства, и искала себе выход в моих слезах, искажениях лица, страданиях. Я плакала и не останавливалась, пока не останавливалась. Я не плакала – и разницы не было.
Мне кажется, некоторые люди живут так, как будто на
