который говорит своим ученикам…
Гриша сделал паузу. Он был очень экспрессивен. И не стеснялся своих чувств.
– “Мне приснился сон, что я бабочка, которая вдруг заснула и ей приснилось, что она философ. И вот, проснувшись, я не знаю: проснулся ли я, и я – философ, или я – бабочка, которой снится, что она философ”… Это так потрясающе!… Ты понимаешь? Понимаешь?..
И дальше – так же. Гриша рассказывал мне свое понимание мира. Я закурила еще одну, потом еще. Я с трудом концентрировала внимание на том, что он говорит – мои мысли занимало совсем другое. И все же совсем не слушать я не могла. Я прислонилась к стене, потом села на ступеньку, закурила еще…
– У меня умерла Мама… – вставила я, когда он сделал паузу.
– Ты же не можешь сидеть на одном кресле всю жизнь? Это кресло забрали, придется пока посидеть на стуле. Или – ты только представь – это может оказаться диван – гораздо более удобный, с теликом! Или ты вообще пойдешь. Или побежишь. Хватит сидеть! Кстати, да… вот еще, что я прочел…
И дальше – в том же духе. Я возненавидела Гришу. Мы час сидели на лестничной клетке и я слушала его миропонимание, хотя мне нужно было совсем другое. Участвие. Сочувствие. Я его не прерывала. Я не знала, что с ним делать.
Я осмелилась довериться ему, а он кормит меня своей философией… Я перестала относиться к нему серьезно, как к человеку, у которого есть и мозги, и сердце.
Но эта мысль его, то, что он сказал, запомнилась мне. Мне не нравился этот принцип и такой порядок, такое объяснение, Меня коробило от его сравнений. Но его слова очень запали мне в душу.
Я непрерывно курила. Мы вернулись в квартиру и легли спать в разных кроватях.
На следующее утро, пока я спала, Гриша встал и включил компьютер. Я проснулась и ушла готовить завтрак. Гриша довольно долго просидел у меня дома – как будто пришел не ко мне, а на хату, где его выслушают, накормят и предоставят все удобства.
С едой было странно. Я покупала овощи и фрукты, а они гнили. Мне понадобилось несколько месяцев, чтобы научиться покупать меньше, чем на семью. Еще несколько месяцев, чтобы понять, что я не ем столько фруктов. И мне потребовалось очень много времени, чтобы понять, что один человек ест не вдвое, а вчетверо меньше, чем двое.
Папа покупал готовые пельмени. Они были вкусными. Я иногда готовила ему жареную картошку с мясом – его любимое блюдо. В целом мы питались полуфабрикатами. Мне не интересна была еда. Я ела раз в день, и то не каждый день, иногда – два раза в день. И мне не было важно, что это. Чаще всего я готовила эти же полуфабрикаты и ела их. Овощи, фрукты, оливки и прочие вкусности оставались нетронутыми. Я отказалась от покупки сметаны и консервов – половина, которую я недоедала, регулярно гнила в холодильнике.
Бабушка переживала, хотя не знаю, откуда она узнала. Женя просила меня по телефону не лениться и приготовить себе что-нибудь. Это меня задевало. Я не ленивая. Мне просто было все равно, и у меня не было аппетита. Я ела, когда чувствовала уже настоящий голод, и тут надо было быстро что-нибудь приготовить, чтобы унять его.
Папа стал чаще отсутствовать. Он встречался с некоей Мариной и очень хорошо о ней отзывался. Я предпочитала не слушать о ней. Мне было непонятно, как можно вообще говорить о другой женщине в доме, где умерла женщина, с которой ты прожил 20 лет, в присутствии дочери, у которой умерла эта женщина, и это – её Мама. Но я не решилась останавливать его. Потому что пошли бы разговоры “Мы что, не можем поговорить обо всем? Ты что, еще не доросла?”. Я неумело переводила тему. Я не могу сказать, что мне все опостылело. Я не знаю, откуда у меня брались силы на все это.
И все же все же Гриша будил меня и мой интерес к жизни. Я поняла, что чувства вообще никак не зависят от внешней реальности – папа, Гриша, Коля, Женя – да все – постоянно плевали мне в душу, ранили мои чувства, говорили или делали что-то нечуткое и неосторожное, но я по-прежнему верила, что они согреют меня. Что они пришли, чтобы приласкать меня, что он пришел, чтобы сказать, как он меня понимает. Гриша проигнорировал мои чувства и тешил своё самолюбие, заставляя меня слушать его философию, а я по-прежнему верила, что Гриша может согреть меня хоть немного, сопереживать мне. Как будто я дала людям, всем людям вокруг меня залог любви и приятия, во что бы то ни стало. И относилась к ним одинаково, и не делала выводов, как бы они себя ни вели. В принципе, так оно и было.
Мы с Белкой гуляли по местным дворам – кругами, чтобы далеко не отходить от дома. Родители звонили ей – она получала фотографии и была “на пути домой”. Когда они в следующий раз позвонят – она уйдет. Я села на качели и раскачивалась. Было пронзительно холодно.
– Веее, – сказала Белка, садясь на соседние качели? – Какие же холодные прутья!..
– Возьми мою варежку – мне одной хватит.
– Я слышала, что это плохая примета.
– Мне теперь можно, – я подумала о папе дома. – А тебе не стоит. Держи обе.
– Как папа?
– Так же. Все разговаривает. Не могу сказать, что привыкаю – не привыкнешь к такому. Странно – если бы он на меня орал, или бил, или что еще, я бы еще поняла. А так… Жизнь всегда найдет, как тебя задеть…
Я рассказывала ей все, что происходило. Она очень внимательно и нервно меня слушала. Я чувствовала, что в ней борется огромное желание помочь мне и поддержать меня и страх от того, что я рассказываю, и ужас от того, что происходило. И еще неодобрение родителей. Ей приходилось каждый раз лгать, когда она была со мной, и это ее напрягало.
– Я не могу так больше, – сказала она мне, когда мы в следующий раз встретились. – Я не могу все это слушать. Слишком часто мы встречаемся, и я слушаю все это, и мне плохо, я не могу это выдерживать!
Я удивилась. Мы встречались раз в два-три дня. Часто ненадолго.
– Хорошо, я буду говорить о другом, – ответила я.
– Нет, в смысле я действительно не выдерживаю. Мне очень плохо. После того, как мы встречаемся, я все время думаю об этом.
– Нет проблем, давай только встречаться, найдем, о чем поговорить…
Ей было нехорошо. Она сказала:
– Спасибо.
Я мыла окна в кухне. Я поставила
