музыку. Говорят, окна не моют зимой, но я не понимаю, почему. Мне кажется, окна моют, когда они грязные, а не когда лето приходит.
Пришел папа. Сел в кресло и начал рассказывать о чем-то. Потом он замолчал и просто сидел. Я ему тоже рассказала что-то. Через какое-то время я поняла – он следит, чтобы я не упала. Это было приятно – забота… и странно – папа следит, чтобы я не вывалилась из окна, но не следит, чтобы я улыбнулась хотя бы раз в день. Его разговоры – гораздо более верный путь к самоубийству.
– Грустно… – сказала я.
– Еще бы! Такая музыка у тебя на повторе! Хоть в окно прыгай!
Теплело. Я начала ходить по всяким инстанциям, во все эти места по оформлению наследства. Женя работала, Лена работала. И не только поэтому. Это была часть этой… жизни. Раньше Мама доставала все нужные бумаги.
Я получила компенсацию. Все женщины в местном собесе знали Ее. Ее все запоминали. Она светилась. Все переживали – искренне. От того, что Она была молода. От того, что им было столько же. От того, что у них тоже были дочери. От того, что тебя не спрашивают – ты уходишь. Собес – банк – еще какие-то адреса. Я предпочитала ходить пешком. Дольше находишься на улице с людьми, а не дома одна.
Иногда, когда я внезапно понимала, что голодна, а дома ничего не было, я ездила к бабушке. Она кормила меня и давала мне денег. Я часто отказывалась, но иногда брала. Спасибо тебе, бабушка. Бесценное спасибо.
Я пишу и пишу, и так противно мне все это писать… Сплошные слезы, и страдания, и ничего не меняется, и люди отворачиваются – по-разному, предают – в самом важном. Все это вызывает у меня омерзение. Я пропускаю дни, но и через недели ничего не меняется. И я так жила. И это моя жизнь. Моя. То, что было моей жизнью. Я смотрю на нее как на раздробленную рану и понимаю, что эта часть ампутирована. Там нечему болеть было. Жизни не было. Только мысли о том, что вот совсем недавно тело было целым, вызывали боль.
Мы с Белкой встречались все реже. Я пыталась ее поддерживать в ее трудной жизни. Она думала, что она непривлекательна и отталкивала от себя людей, не замечая этого. Но все вокруг это видели. Люди, с которыми она училась, видели это. Я пыталась ей это объяснить, она понимала, но, видимо, причина была глубже и рационально она решить ее не могла.
– Ладно, если ты не можешь так, мыслями, попробуй вот что: первое – всегда одеваться в то, что ты хочешь и то, что тебе нравится, чтобы чувствовать себя уверенно. Эта одежда должна быть удобной. Меня, например, каблуки выматывают и к середине дня я уже ни разу не чувствую себя привлекательной. Или какая-нибудь юбка, которая мотается вокруг тела – в сторону. Ты должна чувствовать себя привлекательной и не задумываться об этом.
– Да, но… мне кажется, я итак…
– Тогда купи себе что-нибудь новое. Тоже помогает. И второе: поставь зеркало так, чтобы постоянно видеть себя. Я где-то об этом читала: смотря в зеркало ты формируешь то, как на тебя будут смотреть окружающие. Чаще смотришь ты – лучше себя принимаешь – тебя лучше принимают.
– Но не буду же я его вешать!..
– У тебя зеркало на окне стоит. Тебе даже не надо ничего вешать! Просто подвинь его, чтоб оно под углом стояло – тогда ты будешь видеть себя, сидя за компьютером.
Мы уже подошли к ее дому.
– Ты очень правильные вещи говоришь…
– Но ты не будешь этого делать.
– Нет.
Как-то Белка сказала, что мы друзья по гроб доски, и я заплакала. Пока я еще плакала, она сказала мне, что рано или поздно мне придется успокоиться, что я не могу находиться в таком состоянии вечно. Для меня это было больно слышать. Слишком рано.
“Прости за невольно больную шутку,” – написала она потом, – “Когда я сказала, я вообще не думала, что это выражение связано со смертью. Тебе надо учиться нормально реагировать на такие слова. Это невозможно трудно, но люди вокруг тебя не могут постоянно контролировать свой лексикон. Они общаются с тобой свободно без задних мыслей. Не задумываясь, без показной жалости, и это не их вина. Мы тоже люди.”
Наши отношения становились все более… лицемерными что ли. Я не рассказывала ей о своих мыслях и проблемах – иногда вскользь. Она понимала это, но ей было тяжело все это слушать, к тому же родственники на нее давили из-за того, что она общается со мной.
Она не могла защитить меня от них, от их отношения. Не могла меня защитить от себя. От своих противоречий.
Мне от этого было больно. Я чувствовала себя… не присутствующей, что ли. Я была не важна. Было важно то, кем я была раньше, а у меня на это не было сил. Без Белки будет плохо, но с ней будет хуже – я буду продолжать лгать себе и ей, и падать духом, и терять силы.
Был апрель? И мы сидели во дворике за нашей школой. Третий раз в нашей жизни я говорила ей о том, что не хочу продолжать общение. Я объяснила ей, почему, и она меня поняла. Я ей сказала, что у нас совсем разные ценности – и что разные привычки в еде, или разногласие во взглядах – это ничего, но, если для нас важны разные вещи – мы не сможем вместе. В этот раз это было навсегда. Я была очень благодарна Белке за ее помощь, за ее сопереживание, и мне было очень не по себе от того, чем стали наши отношения. И жаль, и больно, и тошно от того, что мы друг другу теперь давали.
Уходя, я почувствовала опустошение. Я почувствовала, что умерло полмира.
Я удивилась – я не думала об этом, но мне казалось, что, после того, что было, после Мамы это невозможно. Мне было очень плохо. Осыпалась еще часть картинки, и теперь то, что я видела – была чернота и пустота. Ничего. Ничто.
Мне было плохо и больно, и я не знала, куда деваться от этих чувств. Меня била невидимая истерика по жизни, которая никогда не будет прежней. Одиночество, на которое я подписалась, отказавшись лицемерить. Я не знала, куда деваться. Я металась, как раненое животное.
Уже дома мне пришел в голову способ успокоиться хоть как-нибудь – я взяла листок бумаги и написала, что я чувствую. Я где-то слышала, что это помогает упорядочить мысли и расслабиться.
Вот что я написала:
“Что
