крови из холодного, окаменевшего тела земли. Каждый день его жизни напоминал предыдущий. Каждый день – тысячи повторяющихся движений. Юноша не подозревал ни о каком другом образе жизни, кроме того, что достался ему от старика, никакие мысли, если они не были связаны с выживанием, у него не появлялись. Но однажды он услышал о войне. Кто-то сказал, что на флот набирают молодых людей: морякам предстояло сражаться с английскими кораблями. Всё, что окружало Арне, показалось ему вдруг таким ничтожным и бесполезным. Он продал овец соседу, заколотил досками окна и дверь, последний раз взглянул на каменистое поле и могилу старика, а потом помчался к побережью – наниматься на военную службу, испытывая чувство, которому не знал названия.
Тяготы жизни на какое-то время отступили. Судьба дала ему возможность научиться плавать и сражаться, понимать причуды моря, различать ветра и облака, а еще разбираться в людях, похожих на море своим непостоянством. Арне даже стало казаться, что теперь он сам себе хозяин и будущие дни подчинены его воле. Восставшая душа молодого моряка была подобна губке, впитывающей жизнь. За это время он научился читать и писать. Он узнал женщин. Но всё закончилось. Однажды летним днем вернулась его прежняя жизнь – та, знакомая с детства, которая душила его, лишала свободы и вечно требовала невозможного. А ведь Арне наивно верил, что жестокое прошлое ушло навсегда. Оружие Безумного Джима сделало его глухим и безлицым, вернуло в мир жестокой неизбежности, которой старик Уле, задыхаясь от ярости, всё-таки научился подчиняться.
Арне решил, что, вернувшись в Омли, он почтит память старика и, возможно, обретет покой.
Теперь, когда вместо всех звуков на свете Арне мог слышать только собственные мысли, они казались ему слишком шумными и навязчивыми. Он никак не мог от них избавиться, и порой это казалось невыносимым. Арне нередко думал о матери, хотя даже не помнил ее лица. Ему было всё равно, красивая она или нет, и плевать на то, что однажды старик с презрением назвал ее «шлюхой». Он представлял ее бесконечно одинокой маленькой женщиной с ребенком на коленях, и этот образ успокаивал его в самые горестные минуты. Старик представал в его воспоминаниях свернувшимся по-собачьи на измятых грязных простынях с бледным восковым лицом – таким Арне увидел его однажды утром и понял: дед Бьёрнебу умер. Каким маленьким казалось его тело и нелепой – суровость, в которую он кутался всю жизнь. Арне хорошо помнил то постыдное облегчение при виде мертвого Уле – словно глубокий вздох после долгих страданий. Теперь вокруг мыслей о старике пульсировало что-то похожее на теплое чувство – будто пришедшее из памяти, сдержанное и невыраженное. Но всё-таки жившее всего лишь в воображении. Черствость характера и эмоциональная мертвенность Уле Бьёрнебу передались Арне, как болезнь.
Когда он подумал о старике и о том, чтобы почтить его память, то поймал себя на мысли, что никакой памяти о старике и нет.
Арне остановился у дороги в одной из портовых таверн Арендала. Узкие улочки спускались и поднимались, скрываясь за горизонтом. Поблекшие дома прижимались друг к другу, рыболовных сетей в них было больше, чем жителей. Арне достал несколько монет, которыми от него откупился военно-морской флот. Он заказал себе выпить – чтобы утопить досаду и горестные воспоминания. Он так и не вернулся в Омли.
Словно беспокойный дух, Арне появлялся и исчезал на самых грязных и мрачных постоялых дворах, сидел за бутылкой, терзаемый мыслями и жалостью к себе. Иногда кто-нибудь истово принимался его утешать. Он не боялся показывать свое опаленное лицо – чужое мнение для него ничего не значило. Напротив, он, казалось, наслаждался ужасом тех, кто решался взглянуть на него. А возможно, ему просто нравилось снова – пусть и ненадолго – оказаться в обществе.
В конце концов его стали назвать Немым, хотя он и мог разговаривать, только не слышал, и считали неотъемлемой частью таверн, подобно непристойностям и ругательствам.
2
Первые дни 1814 года Немой проводил в худшей таверне в порту. Как раз в то время, несмотря на Кильский договор, по которому Норвегия окончательно перешла к шведской короне, в Эйдсволле зарождалось стремление к национальной независимости и конституции – в духе Руссо, Локка и Монтескье. Идеи о свободе проносились как внезапный ветер – новые и смелые. В Арендале недавно создали гильдию торговцев, и ее участники ратовали за строительство маяка на входе в порт. Они считали, что маяк придаст городу больше значимости, будет способствовать мореходству и укрепит национальный дух, который сильно ослаб за время последней войны и четырех веков опостылевшего датского владычества. До сих пор маяком у побережья пролива Галтесунд служило каменное сооружение на вершине лесистого холма, построенное больше полувека назад. Этот маяк работал на угле, и его свет был слаб, едва различим уже на расстоянии полумили. А риск пожара, наоборот, слишком велик.
Место для будущего маяка выбирали долго. Моряки обошли все окрестные острова и неприступные каменистые выступы, омываемые волнами, обдуваемые ветрами. В конце концов выбор пал на Шрам – безымянный клочок суши в четверти мили от городского порта. Но из-за неровной поверхности острова и отсутствия четкой береговой линии строительство пришлось отложить и поначалу сделать из гидравлической извести насыпь длиной двадцать метров. Это обошлось в значительную сумму – тысячу риксдалеров. Зато теперь у острова появился причал, и вода у его берегов стала спокойной.
Строительные работы завершились в конце лета 1815 года. На торжественной церемонии собрались почти все граждане Арендала.
Красно-желтый маяк, выкрашенный в цвета округа, стал гордостью города.
Но маяк без смотрителя – всё равно что корабль без капитана. Или маленькое королевство без короля.
3
– Дорогой мой, выбор смотрителя маяка – непростая задача, – сказал Пелле Йолсен, глава гильдии торговцев Арендала. Он сидел за столиком в таверне мадам Столтенберг на улице Вестерледе, двадцать три, в компании главного инспектора городка Сигурда Сандемоса.
– Кто же спорит? – спросил Сигурд.
– Это не то же самое, что назначить привратника, или посыльного,
