далеко, когда он повернул голову, не вполне достаточно, чтобы видеть меня, и крикнул:
– Не о таком двухколеснике я всегда мечтал! Будь осторожен со своими желаниями, Итан!
На самом деле я шел в музей, чтобы лично отдать резюме для работы на неполный день – помогать с фотоколлекциями. По правде говоря, я мало что сделал с тех пор, как вернулся, – всего лишь два документальных фильма на камеру Super 8. И это, пожалуй, громко сказано: одно видео было для педагогического колледжа в Данидине про пальчиковое рисование для малышей, второе – ролик для компании пиломатериалов в Нортленде, который бы посмотрели человек тридцать, если бы его и вправду крутили на мероприятии Торговой палаты. В тот день я планировал обойти все этажи – Первую мировую, Вторую мировую, артефакты маори – на случай, если меня позовут на собеседование, так что, можно сказать, не соврал.
На обратном пути я зашел в библиотеку. Легко нашел «Иллюстрированную медицинскую энциклопедию», быстро пробежался пальцем вниз по указателю, открыл нужную страницу. Вот оно. Ревматоидный артрит. Хроническое прогрессирующее заболевание. Что это значит – прогрессирующее? Я прочитал статью, и по мне расползлось отвратительное ощущение. Выражение «аутоиммунное заболевание» означало, что организм атаковал сам себя, собственная иммунная система внезапно стала врагом. Там было сказано, что расстройство «приводит» (не «может» или «возможно, приведет», ни единого оттенка сомнения) к «болезненным деформациям и неподвижности». И хотя заболевание «в первую очередь атакует суставы, кости и хрящи», оно может также вызывать «уменьшение количества красных кровяных телец и воспаление легких и сердца». Заканчивалось все словами «симптомы нарастают в течение нескольких недель, часто месяцев». Именно это Эмбер, должно быть, имела в виду в письмах, когда упоминала, что Стюарт не очень хорошо себя чувствует и ему надо сдать анализы. А потом письма оборвались. Может, после того, как они узнали диагноз? Конечно, у меня не было сверхъестественных способностей, и, даже когда я желал ему болезней, порой от всего сердца, я не имел в виду ничего такого. И все же мое католическое воспитание не позволило мне забыть, что если ты о чем-то подумал, то ты уже сделал это в своем сердце. Такое чувство вины не проходит легко.
Черт! Я захлопнул большой том, в основном чтобы не видеть больше фотографий ног с искореженными, практически поменявшимися местами пальцами, деформированных кистей рук, а также снимков позвоночника в настолько плохом состоянии, что казалось, будто под кожу пациента случайно запихнули устричные ракушки. Я тут же решил приехать к ним на Пасху и спросить, чем могу помочь. Даже не спросить, а заявить: «Скажите, что мне сделать». Я докажу, что я достойный, заботливый человек, который поддержит их в беде. А что же мои чувства к Эмбер? По ощущениям – будто меня окатило ледяным душем. Я больше не мог думать о ней, как раньше. Нет, я, конечно, думал, не пойми меня неправильно, но тогда все свелось к заботе, только заботе, и, что неожиданно, в равной степени о ней и о нем.
Пасхальный понедельник 1981 года
Я думал, что это будет тихий день у них дома, только мы втроем, и я буду развлекать их байками из моего французского житья-бытья, оживляя атмосферу так, как может делать только посторонний человек. Но, приехав, с удивлением обнаружил, что в доме что-то явно происходит: разговоры, смех, джаз, захлебывающиеся звуки саксофона. Вовсе не та безнадега, которую я ожидал. Дверь была подперта ластой – я знал, что это могла сделать только Эмбер. Я нажал на плоский хромированный дверной звонок и подождал, сомневаясь, держать мне букет лилий спереди или за спиной. Не хотелось производить впечатление воздыхателя. Звонок утонул в звуках джаза, поэтому я вошел и поднялся по лестнице, шел на шум, надеясь, что у них нет ротвейлера, который меня унюхает. Последняя ступень преобразовалась в площадку, ведущую в гостиную с кристально чистыми окнами, во много раз превышающими мой рост и ширину (если повернуть меня горизонтально, я имею в виду). Из окон открывался панорамный вид на гавань, город и многое за его пределами.
Мое второе впечатление, после удивления от почти полного отсутствия стены, было ощущение аскетичности. И это в доме у такого богатого человека, поразительно. Ни кофейного или углового столика, ни полок, ни телевизора. Даже ни единой люстры, свет исходил из таких, знаете, штук на потолке, похожих на шайбы. Стюарт что, избавился от всех вещей, напоминавших о прошлом браке? Ощущение аскетичности только усиливалось из-за единственной здоровенной черной мраморной скульптуры – этакой мрачной тени, как если бы его первая жена оставила после себя сущность, напоминание о трагедии, словно тени на тротуарах в Хиросиме и Нагасаки, которые не смывались дождем. По крайней мере, было куда сесть: несколько дизайнерских кресел со здоровенными подлокотниками. Стюарт восседал на одном из них, три человека разговаривали с ним, как придворные с королем: Таня, его дочь, которую я помнил по корейскому ресторану; высокий зануда и такого же роста женщина, точно выше метра восьмидесяти.
– Итан, друг мой, заходи! Рад видеть тебя! – Стюарт позвал меня и, по-прежнему сидя, пожал мне руку, будто и правда был рад видеть. – Помнишь мою красавицу дочку Таню? – Она улыбнулась, на щеках появились глубокие ямочки, взяла у меня цветы. – А это моя старшая, Фиона, и Чарли, сын, они оба прилетели из Лондона.
– Здравствуйте!
– Здравствуйте!
Мы пожали друг другу руки, я – крепко, а они – повторяя мое движение (примерно так крутятся задние педали на велотандеме). Я понял, что Фиона – мать застенчивого малыша и ползающего ребенка с вычурной повязкой на голове. Эмбер нигде не было. Пока я оглядывался, пытаясь найти ее, мое внимание привлек альков с конструкцией из камней, на вершине которой располагалась фотография бывшей миссис Ридс. Она улыбалась, глаза сияли, из уголков разлетались лучики морщин. Жаль, что для нее все так закончилось. Столько всего происходило в моей голове тогда, что, увидев Эмбер, я чуть было не сказал «черт возьми» вслух. Ее волосы были собраны в пучок размером с круглую буханку хлеба, в руках она держала серебряный поднос – сама буржуазность, будто Эмбер вдруг переобулась и теперь живет созвучно идеалам английского сноба. Она чем-то напомнила мне Вики: когда той еще не было и десяти лет, она надевала мамины каблуки и надменно расхаживала вокруг на трясущихся ногах. Одежда была Эмбер по размеру, пастельного цвета пиджак и юбка сидели на ней идеально. Но казалось, что неправильно и неэтично так притворяться кем-то другим, это же все не понарошку; как бы то ни было, я пришел не затем, чтобы судить или осуждать, просто так почувствовал, сам того не желая. Я думаю, любому показалось бы противоестественным, что двое «приемных детей» Эмбер были на голову выше нее и выглядели почти вдвое старше.
Увидев меня, она улыбнулась, поставила поднос и вытащила яйцо из кармана юбки. Ее пальцы были испачканы мелками: персиковым, желтым и синим.
– Не Фаберже, конечно, всего лишь поделка.
Я покрутил его в руке, восхищаясь им.
– Оно слишком красиво. Я не стану его есть.
– Понимаю, – хихикнула она. – Это всего лишь вареное яйцо, а ведь, глядя на него, так и не скажешь. Больше похоже, что из него может вылупиться экзотическая птица с длинными красивыми крыльями и улететь!
Подошли Фиона и Чарльз, и, когда Эмбер начала рассказывать им, что ее брат теперь тоже живет в Лондоне, но регулярно тренируется в Ньюмаркете, я отчетливо услышал, как она сказала «кросс». На мое счастье, я не брякнул: «Не знал, что Дэнни бегает кроссы», поскольку, слушая дальше, понял, что речь шла о лошади и это был конный кросс. Отец Эмбер теперь в одиночку управлялся на ферме: «Конечно, папа в отличной форме для своего возраста», «Папа работает с утра до вечера», «Кроме того, это такая потрясающая возможность для Дэниела». Зачем она вообще пытается их расположить к себе? Это была заведомо проигранная битва. Что бы она ни говорила, ничего не могло отменить то презрение, которое они отчетливо испытывали к ее отцу-деревенщине, их грязной
