ферме, ее никчемному брату-выскочке и ко всему, что было связано с ней. Даже я это видел. Возможно, со стороны заметнее.
Вскоре муж Фионы подошел к Эмбер и что-то шепнул ей, и она поспешила из комнаты, а мне захотелось взять чернослив, завернутый в бекон, и размазать по очкам с толстыми стеклами этого главного аудитора (нужно ли еще что-то добавлять?). Спустя довольно долгое время она вернулась с детской бутылочкой. Эмбер волновалась, пытаясь капнуть молоком на внутреннюю сторону запястья; именно тогда я понял, что она не только мачеха, но и, подумать только, бабушка! «Бабуле» не хватало практических навыков, и сперва соска не работала, потом из нее вылилось слишком много, длинная струя устремилась к полу и попала на носки полуботинок Мистера Главного Аудитора – это застало Эмбер врасплох, и она инстинктивно посмотрела на меня, закусив губу. Ни Стюарт, ни кто-либо другой ничего не заметили, только мы с ней. Она пыталась побороть распиравший ее смех, пыталась изо всех сил, но это было бесполезно, потому что настоящий смех не удержишь, он похож на всхлипывание – слезы, спазмы и все такое.
Почему-то Фиона бросила на меня ледяной взгляд, потом буквально вырвала бутылочку из рук Эмбер и сама проверила температуру молока. Даже через час она поглядывала на нас с Эмбер, будто в голове у нее крутились подозрения. Я практически видел, как она думает: бывшие мы или нет? А может, и того хуже – до сих пор встречаемся у всех за спиной, придумывая, как обобрать Стюарта, чтобы безбедно жить, когда для него все закончится.
Конец апреля 1981 года
«Mon pays n’est pas un pays, c’est l’hiver» («Страна моя не страна, а зима») – писал квебекский поэт Жиль Виньо. И, покинув Южное полушарие, чтобы принять участие в съемках документального фильма о природе самой северной части Квебека, я не знал, что скоро пойму истинное значение этих слов. Именно тогда, десять лет назад, я встретил Бертрана, а еще Реми и Рауля. До сих пор помню, как Бертран – большая кустистая борода, похожая на металлическую губку, которой чистят решетку барбекю, нос пьяницы, густые заросшие брови и шапочка с глупым красным помпоном на макушке – ждал меня в аэропорту Квебека. Он держал кинохлопушку с моим именем, написанным мелом, и первым моим порывом было пройти мимо, как если бы я набрел на психа где-нибудь в лесу. Когда Бертран заговорил, я еще больше заволновался. Его одноклассники что, подбили его лизнуть ледяной флагшток? Я никогда раньше не слышал канадского французского, и мне не приходило в голову, что все квебекцы говорят так медленно и так странно, плюс ко всему он использовал древние словечки вроде «экипажа» (да, экипаж – для автомобиля двадцатого века). К счастью, на парковке ожидали два джипа, и ребята в них выглядели нормальными. Для меня расчистили место, сдвинув в сторону тяжелые чемоданы и катушки с пленкой, и мы поехали по самым длинным и пустынным дорогам, которые я когда-либо видел. Среди них были «ледяные дороги» и «ледяные мосты» – длинные, чуть ли не прозрачные пути по очищенному от снега льду. Они выглядели как след корабля-призрака, не тающие и пугающие.
На пятый день съемок мы были на Крайнем Севере среди вечнозеленых лесов, полностью в инее и изморози, так что будет правильнее назвать их вечнобелыми лесами. В этом далеком красивом месте мы ждали, затаив дыхание, когда какое-нибудь мохнатое существо пробежит мимо (мы рассыпали вокруг хлебные крошки для привлечения). Между прочим, мы задерживали дыхание не столько из-за напряжения, сколько из-за невыносимого холода, от которого было больно дышать. Камеру направили на участок нетронутого снега, который плотно растущие деревья, казалось, охраняли от вмешательства человека. Вот только никто не выходил к нам, разве что сухой кленовый лист мог покружиться на ветру и дать на мгновение ложную надежду.
С наших носов уже свисали сосульки, и мы обсуждали, не поискать ли нам другое место, когда услышали тяжелое дыхание откуда-то слева. Вне зоны нашей видимости кто-то громко и с трудом двигался через снег, который местами доходил нам до бедер. Раздражало, что вот-вот лыжник, прущий напрямик через лес, испортит место съемки. Но когда злоумышленник ввалился на поляну, им, к нашему удивлению, оказался лось! Большой коричневый лось с огромными рогами, неопрятной бородой, всклокоченной шерстью и покатыми бедрами и плечами, кожа на которых обтягивала кости. Никогда не забуду его глаз – отчаяние в них было настолько человеческим, будто он знал, что смерть догоняет его в этом стерильно-белом мире и ради выживания он должен обогнать ее и добраться до весны.
Что бы ни случилось, важно быть готовым снимать, предупреждал нас Бертран, но этот величественный зверь застал всех врасплох и проскочил мимо, свободно и размашисто, прежде чем кто-либо отреагировал. Мы успели снять только его костлявую задницу. Рауль, пытаясь заставить лося повернуться к нам более величественной своей частью – головой, швырнул в него снежок и попал в бок. Дальше произошло невероятное. В три четких движения лось развернулся к нам. Не глядя ни на кого конкретно (пока что), он ударил копытом снег и, спотыкаясь под весом собственных рогов, кинулся на нас.
Пораженные, испуганные, мы бросились врассыпную, мы прятались за широкими юбками елок, как дети – за мать, когда отец пытается их наказать. Но только не Бертран. Сохраняя самообладание, будто съемочная площадка все еще под контролем, он вовсю командовал: «Eh! Du calme! Mais ça suffit!» [19] Увы, Бертран не был святым Франциском Ассизским, умевшим заговаривать животных, и его нежелание отступить, должно быть, взбесило лося. У меня до сих пор перед глазами стоят события как череда кадров: а) выражение «вот черт» на лице Бертрана, когда гигантский лось пошел на него; б) Бертран лежит, крепко прижатый к земле, как срубленная пихта; в) лось мстительно гарцует на нем, словно хочет потушить огонь, раздавив ногами (копытами?) безвольное тело Бертрана, а Бертран пронзительно кричит.
– Стой! – Я подбежал, бешено размахивая руками над головой. – Кыш! Фу!
Лось поднял голову посмотреть на меня, его тупые прикрытые глаза ничего не выражали, и я было подумал, что погибну здесь и сейчас. Лось бросился на меня, но, к счастью, остановился, будто просто хотел показать, кто в этих краях главный. Краем глаза я заметил, что Бертран воспользовался отвлекающим маневром и попытался уползти на локтях, волоча ноги, словно они частично парализованы. Потом съемочная группа дружно бросала в животное все, что попадалось под руку: лед, снег, катушки с пленкой, которые страшно шумели, когда ударяли лося по бокам, таким тощим, что ребра можно было пересчитать так же легко, как на скелете. С высоко поднятой головой он наконец гордо удалился.
Я так часто рассказывал эту историю за последние десять лет, что это сказалось на памяти. Чтобы не потерять детали, мой мозг со временем додумал, изменил и преобразовал эту историю. Так что прошу прощения, если за годы лось успел раздуться до размеров бельгийской тяжеловозной лошади, а его рога разрослись, как сосна Мафусаил. Бертран, который орал что-то невнятное, с течением времени начал возносить к небу кулак и заключать договор с Богом, только бы спастись. Его поврежденное ребро и довольно быстро зажившие ссадины преобразовались в несметное количество сломанных костей. Бертран был почти парализован, но, как в американских фильмах – чудо, не иначе! – встал на ноги и до сих пор пребывает в полном здравии. Возможно, воспоминание приобрело сюрреалистический характер, и я иногда задаюсь вопросом, было ли все это на самом деле. Но факт остается фактом, и именно это происшествие заложило между нами, Бертраном и мной, основу прочной, истинной и несомненной связи, как у братьев по оружию.
В ту ночь в хижине мы только и говорили о столкновении с лосем, хлопали друг другу, как героям, снова и снова воспроизводя детали, пока развернувшаяся драма не превратилась в дешевую комедию. Затем мы с Бертраном подлили еще глёга в кружки и решили выйти. Бертран хромал, и я подал ему
