приятное.
Она села за стол и наложила ему еды.
– Когда я хожу на тебя в кино, – сказала она, – я думаю о том, как гордится тобой твой папа и какую нестерпимую боль испытывала твоя мать.
– О чем ты?
– Каждый раз, когда она видела тебя в кино, она испытывала невыносимую боль – оттого, что в итоге ей пришлось поделиться тобой с другими. А ведь она совершенно не собиралась этого делать!
Еда была очень вкусная, к тому же Джек сильно проголодался; странно только, что музыки не было, но для музыкантов не существует «фоновой» музыки.
– Твой отец был очень религиозный человек, Джек, – сказала Ингрид, когда они вдвоем мыли посуду. – Это естественно – невозможно играть музыку в церкви и не быть религиозным; это только я могла так. Впрочем, я стала куда более верующей, когда бросила орган и стала играть на фортепиано – то есть когда стала играть вне церкви.
– Это как? Что значит «очень религиозный человек»?
– Когда Андреас и твоя мать надругались надо мной, Уильям мне кое-что сказал. Он дал мне совет: «Найди друга, посвяти ему всю себя, заведи ребенка, а лучше нескольких, и славь Господа». Ну конечно, со мной это не сработало, полностью по крайней мере, но это не важно! Важно другое – Уильям сказал мне это, потому что в это верил. Да, у меня есть дети, и я славлю Господа. Неплохой результат, я считаю.
– Значит, ты тоже религиозный человек?
– Да, но не такой, как твой папа.
– Я все равно не понял, объясняй дальше.
– Ну хорошо, возьмем твою мамашу, – терпеливо, словно маленькому упрямцу, который не хочет ее понять, принялась втолковывать Ингрид. – Твой папа ее простил, я – нет.
– Он простил ее?
– Он попробовал однажды ответить ей ударом на удар, но неожиданно пострадал сам. Думаю, больше он никогда не пытался ударить ее, – сказала Ингрид.
И куда только подевались дефекты ее речи, а может, Джек просто привык к ее манере и перестал их замечать?
Она сходила в гостиную и вернулась с фотографией.
– Красивая девушка, не находишь?
Джек узнал девушку тут же – именно с ней Уильям был в ресторане отеля «Бристоль».
– Я спросил тогда, нет ли у нее татуировок.
– Вот это и была та самая неожиданность. Твой папа не думал, что ты к ним подойдешь и заговоришь; ему стало очень больно.
– Кто эта девушка?
– Моя сестра, актриса, – сказала Ингрид, – не кинозвезда, но в Норвегии знаменита, играет в театре. Я убедила твоего папу взять ее с собой. Я думала, это будет отличный урок твоей мамаше – она все время говорила ему, когда он сможет тебя увидеть, что он должен для этого делать, словом, командовала им как хотела. Она даже указывала ему, кого с собой приводить!
– Я знаю.
– Ну вот я и подговорила его взять с собой мою сестру и разыграть спектакль, словно она по уши влюблена в Уильяма. Я им сказала: «Пусть эта шлюха думает, что вы влюблены! Пусть она думает, что вся ложь, которой она до отвала кормит Джека, стала правдой!» Но тут ты взял и подошел к ним, они не знали, что делать. Разумеется, у твоей мамы началась истерика, и она тебя увела. Она всегда тебя уводила.
– Так и есть, – сказал Джек.
– Твой папа сказал мне: «Возможно, прощение – лучший метод, Ингрид». Но я возразила ему, что против Алисы методов нет, ее ничем не проймешь. Ведь ты так и не пронял ее, Джек?
– Нет, против нее нет приема.
– Твой папа сказал мне: «Ингрид, Господь желает, чтобы мы прощали друг друга». В этой фразе заключено все, что я знаю про его религиозность, Джек.
За окном стемнело, в Стенспаркене стало безлюдно, единственным светом в квартире оставалась свеча на столе.
– Джек, гляди, как темно, – шепнула ему на ухо Ингрид, – для меня ты все тот же маленький мальчик. Я не могу отпустить тебя одного домой в такой час.
У нее был такой тон, словно это еще одно нетрудное решение, каких масса в ее квартире. Тут все решения принимались без труда.
Целоваться с Ингрид Амундсен было легко, почти как с любой другой женщиной; правда, она, когда глотала, издавала какой-то странный звук, но Джеку он не показался неприятным. Джек гладил татуировку на груди у Ингрид, «неправильную» работу своей матери, там, где ее с такой радостью трогали дети.
Грудей у Ингрид считай что не было, а синие вены на руках ярко просвечивали сквозь почти золотистую кожу – точно так, как он помнил. Еще одна вена начиналась у горла и спускалась между ее крошечных грудей; она пульсировала, словно там у нее под кожей жил какой-то зверек. Наверное, он-то и мешал ей говорить по-человечески. Вены Джек запомнил без ошибок.
– Я часто думала, кто из нас был сильнее травмирован, но ведь в итоге мы с тобой получились нормальные? – спросила Джека Ингрид; ее голос в этот миг показался ему ужасным.
– Да, наверное, – сказал Джек.
Он совсем не чувствовал себя нормальным, а как себя чувствует Ингрид, не мог сказать. Вокруг нее существовала некая аура грусти, с которой она смирилась. Нетрудно представить, какое впечатление она поначалу производит на окружающих и как от этого страдает. Джек даже разозлился на ее сына – почему он уехал в этот Берген, что, не мог остаться в Осло с матерью?
И однако, жизнь Ингрид, ее цельность, ее здоровье – несмотря на затрудненную речь, она – не калека, а нормальный человек, так ему казалось, – привлекала Джека куда больше, чем жизнь Андреаса Брейвика, уж какая она у него там была. Слова Андреаса – мол, Ингрид ни в чем не сумела добиться успеха – показались теперь Джеку заносчивыми, высокомерными (не говоря
