Старичок Саватов, глядя на него, тоже рассердился.
– Достаточно у вас времени, не торопитесь! Почему чепуха? Называйте как хотите, хоть пустогоном, от слова не станется. А почему нам не жить вместе, если мы этого хотим и нам это нравится?
Действительно, почему не жить? Михаил не знал.
– Если друг другу в глаза посмотреть, – сказал Сергей Сергеевич, – да увидишь там согласное, так уж захочешь вместе жить, да!
Племянник засмеялся.
– Сережа запроповедовал!
– Нет, какая проповедь! – начал торопливо Михаил. – Раз уж я здесь, то мне, действительно, хотелось бы понять, что вы за люди, какие это такие у вас «согласные мысли», что вас связывает и что вы делаете вместе?
– Сколько вопросов сразу! – засмеялся Саватов. – Мы люди самые обыкновенные. Мысли тоже у нас обычные, в некоторых самых главных мы действительно согласны. Это нас и связывает. А делаем мы вместе… очень мало делаем. Вот это беда! Очень мало.
– Куда нам! – грустно сказал племянник. – Мы книжные, мы тряпки. Живем – и все.
Сергей Сергеевич вздохнул.
– Что ж! Я бы поделал. Да не выкрутиться. Пристать не к кому. Свое заводить – некогда.
– Вот вы бы свое завели, – вдруг сказал Саватов, пристально глядя на Михаила.
Племянник кивнул головой.
– Да, он непристанный. Ему бы хорошо свое. Рано?
– Что такое свое? Что рано? – опять рассердился Михаил. – Загадки какие-то! Ничего не понимаю.
Саватов поднялся.
– Пойдемте-ка, друзья, в кабинет. Там сидеть лучше. Поговорим попросту. Да не сердитесь вы, – кивнул он Михаилу, – мы сами сердитые, и между собой-то бранимся, а тут вы еще! У нас никаких секретов нету, вы простых самых вещей не понимаете!
Идя сзади, Сергей Сергеевич бурчал:
– В чужие-то глаза глядя, мы наметались людей признавать. Сейчас же уж и маячит. Привычка!
Давно ушел Лавр Иваныч, к полночи приближалось, а Михаил все еще сидел в тесном, мягком кабинете Савато-ва, уставленном книгами. Хроменький племянник умостился в кресле. Сергей Сергеевич на подоконнике – он курил толстые папиросы.
Говорили все, говорили о простых вещах, и так, будто и хозяева, и гость давным-давно друг друга знают. Случилось это незаметно. Михаил перестал недоумевать, зачем они живут вместе и зачем он к ним пришел.
Лавр Иваныч ему больше нравился; Саватов же казался похожим на старую, беспокойную птицу; рыженького он жалел за хромоту; но с ним и с Сергеем Сергеевичем говорить было свободнее, чем с Лавром Иванычем, который все гнул на возвышенное.
– Я сам был партийным человеком, – рокотал Сергей Сергеевич с подоконника– Это дело хорошее. Ну, однако, приходит такой момент, что сколько слов одинаких ни говори, а настоящего согласия не получается. Тут ведь не такое какое-нибудь «товарищество» деловое, торговое, тут весь человек требуется. А партия – она на мнениях. Скажете – и на делах. Да ведь на каких? И по делам ничего не узнаете в человеке, если захочет он от вас скрыться.
– Как ты путано говоришь, – перебил Саватов. – Но, конечно, теперь слово «партия» должно больше обозначать, и чтобы крепко было, как прежде, нужно бы друг друга знать куда полнее. Основы глубже подводить.
– Не могут же триста человек так знать друг друга, как трое? – сказал Михаил.
– Отчего? Могут! Откуда взглянуть на человека. С одним два слова сказать, с другим чаю напиться, с третьим помолчать вместе важно. Вы не смейтесь, голубчик, я совершенно серьезно это говорю.
– Не думаю смеяться. Если у вас есть секрет, как узнавать людей, научите!
– Какой секрет! Да не бойтесь, сами научитесь, все придет. Не обойтись. Ширится человек – ну и надо на него повнимательней смотреть, не протокольно: где родился да когда скрывался, какой у тебя послужной список.
– Идеалисты вы… – усмехнулся Михаил и прошел по комнате.
– Мы книжные, – вздохнул хроменький, – это правда. Поздно уж самим в жизнь опять бросаться. Но идеализмом я эту нужду в более серьезном и широком сближении людей не считаю.
– Нужда великая! – проговорил Сергей Сергеевич. – И что ж! Я-то пошел бы еще, поработал бы с хорошими людьми. Вот к вам бы пошел, – прибавил он, глядя на Михаила. – Люди есть. Небось и у вас есть, да не знаете вы их.
Михаил опомнился на минуту. О чем они говорят?
– Есть, есть люди, – подхватил Саватов. – Люди всегда есть. Хотя бы учениц моих взять, курсисток, – сколько их у нас бывает! Я это говорю для примера. Во скольких великолепный огонь горит! Двадцать пять лет тому назад она бы Перовской, Верой Фигнер очутилась, а теперь уж ей этого мало; у нее душа-то шире; надо идти, – а некуда, не к кому. И бросится скорее, не знаю куда, в Троице-Сергиевскую лавру пешком пойдет, вконец и себя, и огонь свой погубит, а в Веры Фигнер не пойдет. Хоть и святое место, да уж прошлое, остыло оно. Нынешние хорошие люди там не помещаются.
– Значит, на прежних-то людях крест поставить?
– Ну, какой крест! Человек во времени всякий меняется.
Хроменький вышел, ковыляя, принес бутылку белого вина и четыре стакана.
– Экий ты какой, – сказал Сергей Сергеевич и посмотрел на него нежно. – Сказал бы, я бы сам принес.
А Саватов опять к Михаилу:
– На вашем месте вам перегодить хорошо. Осмотреться. Что ж так бежать, по инерции.
– Уйти, что ли? Как? Различно уходят. Юрий Двоекуров ушел… просто надоело. Сестра моя ушла… или уходит – руки опустились. Да что об этом говорить: нельзя мне уйти. Некогда осматриваться.
И он опять рассердился на себя.
– О чем мы говорим? И с какой стати?
– О вас говорим, – сказал хроменький. – Право, не торопитесь. Будет вернее. Как же не оглядеться? Времена уж двинулись, и у самого-то у вас, должно быть, требований прибавилось.
– Нет, что мы намеками да намеками, – произнес Михаил взволнованно и сел. – Я вижу, вы кое-что знаете, но мало, как все со стороны. Я верю, что вы друзья (вот, толкую с вами!). Но и вы мне поверьте: не могу я уйти теперь, именно теперь, именно я! Не могу. Все равно, что там во мне ни делается, это все равно. Это я должен в карман спрятать, как будто и нет ничего, и не ради же себя! А ради тех, которые не переменились, не выросли, но и не изменили! Куда же я их-то деваю? Расшаркнуться, до приятного свиданья, я по-своему буду делать, у меня, мол, кругозор расширился, вам за мной не угнаться? А как они это поймут? И они не виноваты, что поймут, как предательство. Ведь я не их мнения о себе боюсь, я действительно боюсь предать их, бросить, непонимающих, разбитых, на тяжком повороте дороги. Шли-то вместе? Не могу я их тут оставить, ведь это даже не перед одними живыми будет измена, но и перед мертвыми!
– А если дело требует? – крикнул на всю комнату Сергей Сергеевич. – Небось думка-то уж есть, не отвертитесь, что на старых дрожжах, в старой корчаге тесто замешивать, – старые хлеба взойдут? Есть думка? И взойдут. Тогда как?
– Пусть, – дерзко сказал Михаил. – И я не дорого стою. Куда мне! Высоко не залечу, все равно. Меня к земле тянет. Лучше со своими солдатами помереть, чем улепетнуть, чтобы свежий полк набирать. Где мне? Пусть уж свежие, как знают.
Наступило молчание.
– Впрочем, что ж? – сказал Михаил тише и поднял голову. – Я скрывать не стану, мне и без вас об этом обо всем думается. Оттого, может, и разговорился тут… Вперед лбом я теперь и хотел бы, так не мог бы уж сунуться. Я жду, жду, пока есть малейшая возможность. Совсем в потемках нельзя. А потемки я вижу. Надо ждать. Вы мне верите?
– Верим, – сказали Саватов и хроменький. А Сергей Сергеевич прибавил:
– Трудно это, на точке долго удерживаться. Ну, может, надо еще. Много чего нынче в потемках вьется. Кабы глаза кошачьи, так рассмотреть можно.
Михаил вдруг поднялся порывисто.
– Ну, прощайте. Поздно. Я пойду. Спасибо вам… Не знаю, за что, а спасибо. Сергей Сергеевич, правда: нет у нас кошачьих глаз, и даже человечьих нет, чтобы человека видеть, как надо. В этом и беда вся.
Хроменький улыбался ему весело.
– Будут, будут глаза. Это все будет, не бойтесь. Покато держитесь крепче. В свое, что есть в вас хорошее, верьте.
– Мало хорошего! – печально усмехнулся Михаил, и тут же, словно за нитку кто перед ним продернул, увидал он свои дни и себя в них, то самоуверенным, то бессильно злым, то порывисто-самоотверженным, то мальчишески-дерзким, часто пошлым, часто холодным, но всегда, тупо ли, остро ли, страдающим.
– Что ж, я привык… один, – пробормотал он, отвечая на какую-то свою неясную мысль. Все пошли провожать его в переднюю.
– Нет, одному нехорошо, – сказал Сергей Сергеевич. – И привыкать не к чему. Одному – это уж нехорошо.
Хроменький предложил:
– Может, ночевать останетесь? У нас в квартире никого. Прислуги не держим. Приходит утром старуха…
– Нет, нет, спасибо, я пойду, – отказался Михаил. – Спасибо вам.
