– Нет, нет, спасибо, я пойду, – отказался Михаил. – Спасибо вам.
– Зайдете еще когда?
– Вряд ли… теперь. Вряд ли увидимся.
– Увидимся, – с уверенностью сказал Сергей Сергеевич. – Не теперь, так после. Я бы с вами пошел бы еще, поработал, право! Старые-то дела да на новых дрожжах ух как взошли бы!
Михаил только вздохнул.
– Прощайте. Мне вот одно жаль: говорил столько о себе… А об вас ничего толком не знаю. Порассказали бы, что вы, как так живете.
Друзья рассмеялись.
– Да что ж тут рассказывать? – удивился хроменький. – Каких видите, такие и есть. А о чем думаем, живя, – это мы и друг другу не все успеваем рассказывать. Ваше же дело спешное.
Сергей Сергеевич подумал-подумал, поставил свечку на подоконник и поцеловал Михаила.
– Ну, простите. До свиданья, до будущего. Пошли вам… Старик Саватов, когда Михаил уже взялся за ручку двери, окликнул его:
– А я вам не говорил, как я этого студента знаю, Двоекурова? Я ведь у графини бываю, у старухи. Редко, но бываю. Древнее у нас, древнее знакомство. Графиня – особа ясная, жесткая, но она с неожиданностями. А девочка, внучка, приятельница моя, очень она хорошая. Глаза такие молчаливые.
– Вы ее видаете? – быстро спросил Михаил. – Да, хорошая девушка, я знаю.
– Вот еще что, милый: если бы вам что понадобилось… мало ли что, может же случиться… если прислать кого… или известить кого… Ну так прямо сюда, на имя племянника. Орест Федорович Ден. Это я на всякий случай.
Орест закивал головой, улыбаясь:
– Да, да, на всякий случай.
Глава двадцать четвертая
Черные улыбки
Когда старая графиня узнала, что Саша Левкович ранен и лежит в больнице, то сжала сердито губы, помахала в лицо батистовым платком и произнесла многозначительно:
– Rien de plus naturel![15] Несчастный глупый мальчик! Я этого и ожидала. Стоит раз увидать эту… на ком он имел глупость жениться…
Юрий, который докладывал графине о происшествии (очень кратко, в общих чертах, просто, что Саша неопасно ранен и случилось это у него, Юрия), удивился. Невольно подумал, что старуха не лишена проницательности.
– И что за манера! – продолжала графиня. – Ездить по чужим квартирам! Мог бы и дома делать свои глупости.
Помолчала сердито и прибавила:
– Таких женщин, как его жена, надо уметь воспитывать. Нужно уметь на них руку положить, – перевела она с французского. – А не умеешь – так не женись! Не женись!
Юрий весело улыбнулся. Решительно графиня рассуждала с толком.
– Vous avez raison, madam[16], – сказал он почтительно и лукаво. – Сашиной жене не хватало воспитания. Но, слава Богу, тяжелый урок не прошел для нее даром. Она очень потрясена. Дни и ночи проводит в больнице, около мужа. Будем надеяться на лучшее.
– Что ж? Прекрасно. Если она исправилась, прекрасно. Я только говорю, что и ему надо бы исправиться. А от глупости трудно исправление, вы это знаете.
Юруля опять мысленно похвалил графиню. Сам он не унывал, так как в отношении Мурочки надеялся на себя, а не на Сашу. У таких Мурочек память крепка на уроки.
В первый раз Юрий навестил Левковича в больнице, когда пуля была уже вынута и раненый поправлялся.
Он полулежал на высоких подушках, желтый, с отвисшими усами, но чистенько выбритый и с беспомощным, радостным лицом. Мурочка сидела у постели в кресле, розовая, хорошенькая и серьезная.
Увидав Юрия, больной зашевелился, и лицо у него стало еще беспомощнее.
– Прости… прости… – шептал он, ловя здоровой рукой руку Юрия. – Прости меня… за беспокойство, – прибавил он, оглянувшись на Муру. – За всю тревогу, за все, что я…
– Ну, полно, полно, – весело перебил Юрий, – пустяки, слава Богу, дело прошлое.
– И поверь мне, Юруля, я…
– Верю, фу, какой ты скучный! Все к лучшему, а он опять начинает.
Мура нежно приникла к мужу.
– Саничка, тебе вредно волноваться. И говорить много вредно. А то Юрий уйдет.
Больной робко, счастливо поглядел на Юрия, потом на Мурочку и замолк.
Стала говорить Мура. Сообщила, что у них план: только что позволят доктора, они поедут за границу. Саша возьмет долгосрочный отпуск.
Юрий одобрил план.
– Отлично, поезжайте! Может, и я вас там навещу. Он не собирался за границу, сказал это для Мурочки.
Она вся расцвела, кивала головой и глядела так, будто хотела сказать: «Ты не беспокойся, я помню и понимаю, видишь сам, я умница».
Выходя из лечебницы, Юрий облегченно вздохнул. «Фу, наконец-то! Тут пока налажено. Отпустили душу на покаяние».
Шел пешком, по длинной, горячей линии Острова, к Неве. Стояла жара. Внезапно свалилась откуда-то, должно быть с полиловевшего неба, и стала недвижно на петербургских улицах, стала над бледной рекой. Разгорелись решетки каналов и еще прозрачных садов, разогрелся булыжник, томно и скучно запахло пылью; а на набережной от деревянных торцов понесло дегтем, тающей черной смолой.
Во внезапной и настойчивой петербургской жаре – безнадежность, как и в дожде: лиловеет небо, сереет незакатное солнце, потеют торцы черным потом, и точно никогда не кончатся эти неподвижные, безликие, пыльные дни.
И Юрию стало скучно. Захватила, утомила небодрая жара. Показалось время ползучим, дома и люди маленькими, линялыми. Круглое небо теснило. Чудилось что-то, чему нет слов. Чудилось, что сквозь фиолетовую небесную воздушность проступают злые черные улыбки, темные пятна, словно томился воздух под напирающим на него совнс бессветным и безгранным пространством.
Стало уже не скучно, а странно-жутко, неуютно и холодно, несмотря на жару.
Юрий остановился над Невой, тупо глядел на воду, на какой-то пароход, на барки, на мужиков, таскающих тес.
Все было, как и раньше было. Однако небо продолжало казаться ему чернеющим, точно во время затмения, с железными отблесками. Мир мерк, притворялся, что хочет закатиться. Издевательски улыбалась над миром медленная, внешняя чернота.
– Да я просто нездоров! – вслух прикрикнул на себя Юрий, стараясь освободиться из-под нежданного дневного кошмара. И двинулся быстро вперед.
«Какой вздор. Как нервы утомились. Надо на Фонтанку, к графине, запрусь и лягу. И буду лежать один, спать до завтрашнего утра. Этакие пустяки».
Ему сделалось легче. На Фонтанке, действительно, заперся, лежал, потом крепко, без снов, спал.
Глава двадцать пятая
Детская затея
Утром от кошмара, от нездоровья осталась только неприятная память. И Юрий решил пожить на Фонтанке дня три, никуда не выходя. Потом он опять отправится на Васильевский. Уехать скоро не рассчитывал, были еще дела с университетом, и он думал об экзаменах почти весело. Даже хотелось не трудной, обязательной работы.
Как-то утром, часов в десять, Юрий шел из столовой к себе. Проходя по коридору, он услышал из классной знакомый голос.
Удивился. Неужели эти уроки Михаила с Литтой все еще продолжаются? Он и забыл о них. Да и о Михаиле совсем не вспоминал последнее время.
Юрию было легко и весело. Свежевымытый китель приятно холодил его. В квартире графини, впрочем, жара не чувствовалась, даже веяло пофебом, и это было отрадно.
Классная, куда заглянул на голоса Юрий, – душнее; там солнце; но белые занавески спущены и чуть вздрагивают от движения воздуха.
– Здравствуй, – сказал Юрий приветливо. – Давно не встречались. А вы тут как будто спорите?
– Нет, так, – сказал Михаил, здороваясь.
Литта молча поглядела на брата и опустила глаза. Юрий давно приметил, что она молчит, к нему в комнату не ходит. «Дуется сестренка», – усмехнулся он как-то про себя и больше уж этим не занимался.
Литта казалась изменившейся, выросшей. И выраженье лица у нее другое – может быть, оттого, что волосы она стала подбирать, как взрослая. Если спрашивали, сколько ей лет, – она очень серьезно отвечала: «Скоро осьмнадцатый».
– Ты не досадовал тогда на мое возраженье? – сказал Михаил, чтобы сказать что-нибудь.
– Что ты! Очень радовался. Ведь это же игра. А теперь я, признаться, уже и забыл о знаменитом сборище.
– Напрасно! – взволновалась вдруг Литта. – У тебя все игра!
Юрий засмеялся.
– Сердитая стала у меня сестренка! Тебе завидно, что ли? Вот в Царское поедешь – в лаун-теннис будешь играть.
Литта вспыхнула.
– Ненавижу я это Царское! Комедия там жить! Я лучше в деревню к тете Кате поехала бы, если уж нельзя в Красный Домик.
– Да, я сам Красный Домик люблю, – сказал Юрий серьезно. – Он старый, но я попробую нынче летом пожить там один недели две. Внизу велю окна отколотить. Глухо там, хорошо.
– Это в Финляндии? – спросил Михаил. И прибавил с усмешкой, остановив на Юрии тяжелый взор синих глаз: – Да разве ты можешь прожить две недели один в глуши?
