и пропал. Как будто она смотрела не на меня, а в пустоту. Ничего, это от бессонной ночи. Пройдет. Всё пройдет. Зря я ушел вчера. Зря.* * *
– Хочешь мне что-то сказать? – с вызовом спросила Валерия.
Посмотрел в расписании ее кабинет, и вот я здесь. Она права, собирался ей кое-что сказать.
– Если хочешь, говори. А нет – так не отвлекай меня.
Я приблизился к ней.
– Я, значит, робкий и неуверенный?
– Да.
– И боязливый?
– Да.
Что говорить дальше, я не знал. Думал, Валерия станет оправдываться или рассердится, в любом случае, скажет больше одного слова. А она воззрилась на меня и чего-то ждет. Вспомнил свою неудачную попытку поцеловать. Снова оцепенел, как первоклашка.
– Придешь ко мне на день рождения? – выпалил я. Это не то, что я от себя ожидал. И почему когда рядом Валерия, моя крыша неумолимо едет?
– Когда? – растерялась она. Кажется, тоже ожидала от меня чего-то другого.
Я отступаю на шаг назад. Она права, я робкий и неуверенный.
– Через несколько дней, – говорю. Дурак. Надо сказать точную дату, это же день рождения. – Двадцать восьмого февраля.
– Последний день зимы. А где будешь справлять?
– В общаге.
Валерия мешкает.
– Ладно, приду.
– Хорошо. Тогда до дня рождения.
– Мы встретимся раньше. У нас послезавтра зачет по ансамблю, помнишь?
– Помню. Тогда до послезавтра.
Глупо как-то вышло. Пришел разбираться, называется. В деле с Валерией меня уже ничто не спасет.
Гена догнал меня у лестницы.
– Слушай, ты где ходишь? На психологию так и не вернулся.
– Я вернулся, все уже ушли.
– Не важно, – отмахнулся Гена. – Сейчас звонил тот парень: починил твой телефон.
– Тот парень? – переспросил я.
– Ну, из ремонтной мастерской. Я же оставил ему свой номер для связи. Говорю, телефон починил!
– Хорошо. Тогда пойду забирать.
– Сейчас? Еще ведь две пары.
– Мне срочно нужно.
– Настолько срочно? Зачем? – Гена округлил глаза. Я не собирался объяснять, зачем.
– Надо и всё.
– Тогда… – судя по лицу, в Гене боролись противоположные чувства. – Я с тобой тогда.
– Нет. Оставайся. Мне лекции потом дашь переписать.
– Ладно, – Гена сник.
А я направился к выходу.
* * *
– Повезло, все функции восстановились. Вода задела только периферию, – вяло сказал мне прыщавый парень и зевнул.
– Спасибо.
– Как договаривались, оплата двойная.
– Конечно.
Я заплатил и вышел. Телефон теперь был у меня в руках. Включить и посмотреть номер.
Решил пойти домой и там, в спокойной обстановке, посмотреть.
Решил идти пешком.
Пройдя половину пути, развернулся. Лучше сделать это в консерватории. Дома может быть Вика и точно есть мама. Она же взяла отгул. Из-за меня… Да, лучше в консерватории.
Блуждал переулками, пока не вышел на Новосельную. В конце этой улицы парк аттракционов.
Остановился. Долго смотрел на табличку «ул. Новосельная, д.25». Вчера ночью здесь был.
Лучше не возвращаться в консерваторию. Все-таки я прогуливаю пары. Если поймают, будет плохо.
Направился по Новосельной.
* * *
Дорожка из крупных квадратных плит. Между ними летом прорывается трава, а сейчас заледенелые полоски грязного снега. Помню, у меня была игра: на одну плиту можно наступить только единожды. Я прыгал с плиты на плиту. Между ними виднелись одуванчики – много одуванчиков. Было радостно – ведь в парке меня ждали аттракционы. Больше всего любил «Веселые горки». Они не такие крутые, как американские. Папа стоял за оградой, а я махал ему рукой на каждом круге. Первые два круга он улыбался мне, а потом уже смотрел куда-то вбок – то ли разглядывал колесо обозрения, то ли еще что. Но я все равно махал. Когда со мной на сиденье ехал еще какой-нибудь мальчик или девочка, а папа не смотрел на меня – тогда я делал вид, что машу кому-то другому. Чужому папе.
Показалась ржавая калитка. На вид скрипучая. Когда я подошел и задел ее пальцем, она выкрикнула испуганный скрип.
Дальше я увидел голову Микки Мауса. Огромная, с треснутыми облупленными ушами, она лежала сама по себе, окруженная сугробами снега. Микки Маус смотрел в небо и по привычке улыбался. Я подумал, что ему, должно быть, не до смеха, но сразу же понял, что это глупая затея – сочувствовать огромной голове мультяшной мыши.
Рядом с головой валялись «Веселые горки». Сиденья отдельно от корпусов машинок. Выпотрошенные «Веселые горки». Между рельсов аттракциона разрослись кусты. Сейчас, без листьев, они торчали вверх, как ноги мертвого паука.
Пахло гнилой листвой и мокрой землей. В проталинах стояла черная вода. Здесь совсем не было ветра из-за деревьев, плотно насаженных по периметру парка. Солнце днем делало из снега лужи, а ночью зимняя прохлада подмораживала и они покрывались корочкой льда. В одной из луж потонул билет. Я выудил его двумя пальцами. Билет сразу прилип к моей руке, как будто соскучился по человеку. Красные цифры и название аттракциона – «Зеркальный лабиринт».
Я огляделся. Где он был, я не помнил. Пошел наугад по дорожке из бетонных плит. Вокруг – обломки старых радостей, ржавое никому не нужное детство, пожранное унылыми зарослями, опутанное лысыми гибкими ветками.
Колесо обозрения, на которое смотрел папа, когда я катался на «Веселых горках», повалено и разобрано на части. Глыбы-кабинки точно черепа, несущая конструкция – обглоданные временем кости.
«Кости брошены».
Сунул руки в карманы и пошел дальше. Вроде бы лабиринт располагался рядом с какой-то будкой. В ней то ли продавали билеты, то ли торговали сладостями.
Желтая облупленная будка была почти полностью заслонена выгнутой, похожей на шею огромного животного, частью колеса обозрения. Но я нашел. А рядом с ней – осколки. Ковер из осколков.
«Разбиты зеркала».
Немалая площадь плотно покрыта грудой расколотых зеркал. Я не удержался, взглянул на это с высоты своего роста.
«Плохая примета – смотреться в разбитое зеркало», – вспомнил.
Зеркальное полотно причудливо рвало на куски реальность. Небо – ошметки облаков, голубо-серые обрезки, а мое лицо – картина Пикассо. Может, так он и писал свои полотна?
Ступил на зеркальный ковер смелее. Под ногами жалобно хрустнуло. Сделал несколько шагов и остановился. Разглядывал отражение. Точнее, много отражений – десятки или даже сотни – они не складывались в единую картину. Мой правый глаз растекался, задевая ухо, а волосы наползали на улыбающиеся губы.
Улыбающиеся? Потрогал свои губы, но не понял – я улыбаюсь? Потрогал щеки. Опустил взгляд вниз. Нашел ровный осколок, поднял, заглянул в него. Мое лицо. Я не улыбаюсь. Может, от сравнения увиденного с картинами Пикассо мне стало смешно, я улыбнулся и сам не заметил?
Сошел с разбитых зеркал.
Рядом с будкой сел на ветхую скамейку. Попытался вспомнить, как мне было весело, когда мы с папой приходили сюда по воскресеньям. Не получилось. На ум приходила только моя улыбка в отражении стен зеркального лабиринта – одиннадцать лет назад, в одно из воскресений. В день, когда меня похитили.
Стоп. Не похитили – а потерялся. Папа обегал весь парк, спросил у того парня, с которым я вошел в лабиринт. Он спокойно ответил, что видел меня у
