друзей среди железнодорожников и прекрасно понимал, что такое опасность, однако считал, что бежать прежде, чем начнется стрельба, негоже, да и потом — ни к чему. Свою иронию, как и свои взгляды, он тактично утаил от учителя. Ему стало жаль этого образованного господина, и он выразил ему благодарность за столь трогательную заботу о его сыне.
Он отчитался во всем перед своей женой и в заключение добавил: «Вот, стало быть, каковы дела с нашим пареньком. Хотя я лично не вижу тут ничего страшного». Эту фразу мать записала в дневник и раздумывала над нею так же долго, как и над понятием «исторический материализм», с которым столкнулась впервые, хотя и не сочла его чем-то опасным или предосудительным. Но после того, как отец объяснил, что все это тесно связано с бурными первомайскими празднествами и полицейскими дубинками, материнское спокойствие несколько нарушилось. Происходило это в 1932 году, когда многие, насмешливо ухмыляясь, преуменьшали грозившую опасность, но были люди, подобные отцу Ладислава, считавшие, что мы не вправе благодушествовать и недооценивать врага, умалять его возможности. Прошло немного времени, и запылал рейхстаг, зашевелился Муссолини и занял Эфиопию, под завывание труб, барабанный бой и рев толпы Гитлер захватил Рейнскую область, и нашу республику запрудило шестьсот тысяч безработных. Особенно осложнилось положение на чешском севере — там то и дело вспыхивали забастовки, поднималась стрельба. Ладислав был уже не ребенок, чтобы не разбираться в происходящем.
Через два дня после визита отца в школу Ладислав был вызван к учителю немецкого, ему было велено купить новую тетрадь и работу переписать заново. В качестве довода учитель привел курьезный факт, что из двадцати учеников эту тему выбрал лишь Ладислав. И к тому же во времена столь безрадостные в хозяйственном плане и столь туманные в политическом — подумайте, каков пан учитель, — не пристало, чтобы первый ученик пограничной чешской школы строил свое сочинение на цитате из немецкого классика, пусть маститого и благополучно опочившего, но относившегося как раз к Северной Чехии с особым вдохновением.
Затем последовала лекция о Гёте, которую нет нужды излагать здесь, ибо она была лишь спасительным маневром, призванным разрядить создавшееся напряжение. Мать сделала об этом событии лишь лаконичную запись в своем дневнике, и именно в той форме, в какой предельно коротко и убежденно, с высоты своих шестнадцати лет, его изложил Ладислав.
Повторное сочинение он выполнил на пять с плюсом, поскольку сочувствовал учителю и, несмотря на свой юный возраст, понимал его. Будучи мальчиком серьезным и пытливым, он стал размышлять о происходящем и задаваться вопросами, к которым неминуемо придет каждый молодой человек, если он не благоденствующий идиот. О результатах его раздумий нам ничего не известно, так как с матерью он ими не делился. Естественно, новый учебный год семья Тихих начала с ожидания дальнейших сюрпризов. Конфликт не замедлил возникнуть. На сей раз в более резкой форме. Произошел разговор с новым учителем, который ощущал себя, несмотря на то что был на государственной службе, в значительной мере приверженцем гитлеровского режима и не считал нужным скрывать это. Дело грозило принять опасный оборот, но тут подоспел выход в виде приказа, предписывавшего машинисту Йозефу Тихому приступить с 21 марта 1933 года к работе на Масариковом вокзале в Праге. Ладислав без осложнений сдал выпускные экзамены в реальную гимназию на Лондонской улице. Он окунулся — нет, отнюдь не в скверну столицы, роль которой разыгрывала Прага, — а в общество своих молодых единомышленников. В гимназии любили его — ученики за знание немецкого и математики, учителя — за недюжинное старание и скромное поведение. То, чем он занимался в свободное время, до поры никого не тревожило, пока не начались у него неполадки с полицейскими властями, ну, например, в связи с той или иной демонстрацией. Его взгляды никого не занимали, самое главное — как говаривал их классный наставник, — была бы примерная успеваемость.
По окончании гимназии он не исполнил желания своего отца, мечтавшего, чтобы сын изучал медицину и добился если не известности, то хотя бы признания у своих пациентов. Ладислав поступил в технический институт, на факультет наземного строительства и архитектуры, положив полностью заняться ею, как только отец справится со своим разочарованием и перестанет следить за ним со злобным и мрачным вниманием. Нимало не страшась трудностей врачебной практики, отец лелеял в мечтах изучение общей медицины, словно речь шла о прогулке по вертограду. Но как я уже заметила, Ладислав был наделен терпением и способностью понять точку зрения другого, пусть даже своего отца, а посему ни в чем не упрекал родителя, и этот безобидный способ мщения и удовлетворения за разрушенную мечту считал мучительно-благородным. На протяжении последующих лет отец больше внимания уделял своему делу. Он непрестанно ездил в Германию, всякий раз возвращаясь оттуда все более удрученным. В депо — в Берлине, Лейпциге, Дрездене — пришли новые люди. Наладить контакт со старыми сослуживцами, допустим, в Ной-Кёльне или где-нибудь в другом месте было делом, связанным со многими необъяснимыми трудностями. Однажды молодчики в кожаных шортах под приглядом своего главаря, матерого убийцы, гнусным образом избили его. Отец подал прошение о переводе его на другую линию, и эту просьбу удовлетворили. Он стал ездить в Польшу. В ту пору во взгляде отца Ладислав улавливал страх и пугался его. Видимо, тень страха в отцовских глазах говорила ему больше, чем известия в прессе.
В июне 1936 года он познакомился с Эмой. Сдав на «отлично» второй, и последний, государственный экзамен, он окончил институт и умножил армию безработной интеллигенции. Стал членом «Костуфры», получил партийный билет и приобрел некоторый опыт политической работы, более или менее легальной, — уже в те годы, извольте заметить! У него были приятные манеры, привлекательная внешность. Помимо двух родных языков, он хорошо владел английским, французским и, разумеется, русским. Имел широкое гуманитарное образование, о чем в свое время позаботилась мать. Стало быть, неудивительно, что этот интересный молодой человек произвел на Эму яркое впечатление. На эту слегка избалованную девушку, которая пробуждалась от своих детских грез и искала их воплощение в образе не размыто человеческом, а прежде всего мужчины, способного понять ее чувства и ответить ей взаимностью.
Я допускаю, что такое стремление может показаться довольно рассудочным, а людям восторженным, пожалуй, даже циничным, прежде всего, мол, собственные чувства, а затем под стать им человек, но постарайтесь взглянуть на вещи повнимательней, без предубеждения.
Не знаю, как у современниц, но тогда — речь ведь идет о временах почти полустолетней давности, причем
