призналась она. — В мире так мало любви, что сильнее всего надо любить тех, кого обделили другие. Сложнее всего любить того, кого глубоко в душе мы презираем, потому что этот человек только всё усложняет. Того, кто страдает, кого обижают, духовно обездоленного или ребенка, который каждое утро вынужден сидеть за партой, смердящей страхами целых поколений.
Пока она произносила эти слова, между горлом и сердцем что-то растаяло, и она смотрела в лицо доктора сквозь завесу слез.
— Вам не стоит меня бояться, я никогда вас не выдам. Деньги для меня ничего не значат, и я примирю остальных с вами. Мне кажется, что всё произошло в другом мире. Герт может спокойно жениться на избалованной нимфе, которая с самого начала вбила ему это в голову. С ее помощью он познакомится с новым миром со всеми его требованиями любви к ближнему, включая пассажира трамвая с невыносимым запахом изо рта и потным помятым билетом.
— Я думаю, вы идете на поправку, — ласково сказал он.
— Нет, — в ужасе ответила она и уставилась на батарею под окном: голоса не спешили ей на подмогу.
— Нет, — повторила она. — Я по-прежнему слышу голоса, а здоровый человек их не слышит. И я совсем не разбираюсь в работе по дому.
— Вам совершенно ни к чему в ней разбираться, — настойчиво ответил он. — Достаточно того, что вы разбираетесь в поэзии. Я считаю, что вы написали совершенно восхитительные стихи.
— Они безнадежно банальны, — добавил он, — в них столько признаний о том, что вы чувствуете, что чувствуете, когда чувствуете.
Последние слова он произнес сжатыми губами, а его адамово яблоко не шелохнулось.
— Иногда, — медленно, с трудом произнесла она, — мне слышится то, чего на самом деле вы не говорите.
— Хорошо, что вы это осознаете, — заверил он, придерживая свое лицо у висков указательными пальцами: оно слишком устало, чтобы держаться самостоятельно.
— Вы знаете стихотворение Нурдаля Грига о «Лондонском блице»? — спросила она.
— Не думаю, но с удовольствием послушаю, — утомленно ответил он.
Она продекламировала две строфы, спотыкаясь на словах, потому что надо было торопиться. Где-то его ждал ужин, приготовленный с личной любовью и словно приправленный ядом замедленного действия, обрекавший его на гибель в старом сломанном мире, которому он принадлежал. За столом сидел Хассан с кривыми ногами: однажды он прирастет к его сердцу, как фасоль вьется по палке, вдруг ломающейся под ее тяжестью.
Церкви, колонны, грязно-соленые стены елизаветинской эпохи —
Как спокойно прощаются люди со всем, что обрушилось грудой щебенки.
Бомбы есть бомбы — им надо во что-то попасть. Благослови каждую,
Что падет по косой на строенье в готическом стиле, если спасется хотя бы один ребенок.
Искусством нельзя торговать, меняя его на рабство, позор и злобу.
Что толку в том, чтобы спасти Нотр-Дам, заплатив за это свободой?
Искусство вправе получить свои раны, саднящие, кровавые.
Лондон, лишенный памятников, — таким его и полюбит мир.
— Очень красиво, — сказал он, — но для вас это лишь чужие размышления. Ваше предназначение — самовыражаться, точно так же как предназначение газели — быть съеденной львом.
Это сравнение, кажется, слегка развеселило его, но тут на его лицо равнодушной тучей наплыло ненадежное выражение.
— Пишите мне, — попросил он. — Пишите, о чем говорят голоса. Я побеспокоюсь, чтобы у вас было, чем писать. Доверьтесь мне. Я ваш друг.
Он придержал для нее дверь, и выходя, она обронила казенный тапок. Смутившись, поймала его ногой и влилась в ряд скитающихся пациентов, которые одной рукой держались за накренившуюся стену. Она отлично знала, что стена крепка и сложена каменщиками, чья одежда испещрена белыми пятнами извести, а жизнь проходит так же незаметно, как скатываются по водосточной трубе капли дождя.
Она записала: «Когда мне было восемь, мне подарили куклу с закрывающимися глазами. Она стояла в ногах моей раскладушки, а пижамные штаны отца расходились спереди. Я видела, как что-то темное и влажное выглядывало из них. По вечерам кровать покачивалась под ними, и я слышала голос матери — такой чужой и смешливый: „Не так грубо, ты разбудишь Лизе“. Со страхом и отвращением я понимала, что одноклассницы были правы: мои отец и мать тоже этим занимаются. Незадолго до этого на нашей улице убили ребенка. Один колченогий холостой сапожник удушил девочку и спрятал в квартире своей матери, в шкафу. Так-то женщина ее и обнаружила, вернувшись домой из больницы. Мать предупредила меня: никогда никуда не ходить с чужими мужчинами. Если кто-нибудь предложит мне леденец или мороженое, нужно позвать полицейского. В день рождения я должна была демонстрировать окружающим радость, словно круглый блестящий мяч, который они могли подержать в руках, чтобы все успели им полюбоваться. Стоило им только небрежно положить мне на руки голое и холодное тело куклы с кривыми конечностями, как я сразу поняла, что теперь в моей жизни появилось то, что придется вечно хранить для самой себя. Я улыбалась в свете электрической лампы, скользящем между зубами, словно мясные волокна, и я вертела руки куклы до тех пор, пока они не разболтались в плечах. Всё должно было выглядеть так, будто я с ней играю. Родители казались довольными, и меня новым одиночеством пронзило осознание, как легко обвести их вокруг пальца. Уродливая розовая кукла таращилась на меня мертвым стеклянным взглядом, и я быстро отложила ее, чтобы это выражение спряталось за ее прикрытыми веками. Позже я выяснила, что, если посадить куклу в воду, ее тело из папье-маше начинает растворяться. Так я смогла с ней покончить. Я решила, что однажды у меня будет живой ребенок, и никакой отец ему не понадобится. Замуж я не хотела. Я лежала в траве рядом с Гертом, его волосы пахли воском, как ясное рождественское воспоминание. Тонкие бронзовые ножки Ханне свешивались с его шеи. Она с невинным и отсутствующим взглядом грызла полосатый леденец. Неподалеку от них сидел Сёрен и рвал цветы. Рука Герта скользнула по волоскам на голых голенях Ханне, и неожиданно мне показалось, что дети похожи на омерзительную куклу из моего детства. У Ханне никогда не было кукол. На день рождения ей дарили машинки или книжки с картинками — я считала, ей они нравятся. Только сегодня я осознала, что совсем ее не знаю».
Она рывком подняла голову и перестала писать. Шум, напоминающий грохот катящейся жестянки, разорвал тишину комнаты: рядом со столом стояла высокая крупная женщина и разворачивала что-то перед херре Петерсеном, которому стоило большого труда
