А что будет, когда они придут к тебе домой, и поймут, что её уже давно там нет? Скажешь, что она уехала в Австралию?
Я понимала, что он прав.
Когда мы встретились с Галей в следующий раз, я нашла момент и всё сказала ей, всё как было, как я переживала… Я закончила и помолчала. Она тоже помолчала, а потом сказала:
– Хорошо, что ты всё мне рассказала. Я теперь буду бережнее относится к моей маме.
Что? Что? К твоей? Ты меня слушала вообще? У тебя есть хоть капля сострадания? А к моей Маме? – всего этого я, конечно же, не сказала. А просто продолжила общаться с ней – она хоть не исчезла.
Каждую субботу она старалась вытянуть меня гулять. Она говорила о разных вещах так, что я не успевала ничего вставить. Когда я пыталась о чем-то рассказать, волнующем меня, она слушала, молчала, а потом говорила что-то, из чего было не вполне понятно – поняла она меня или нет? Услышала ли? Иногда я рассказываа своё сильное переживание, а она мне отвечала что-то вроде: “С моей кошкой тоже такое было” или “Тогда я испытывала похожие чувства". Меня это очень вымораживало. Вроде Галя хотела мне только хорошего, но как будто вообще не слушала.
Галя была хорошим рассказчиком. Она говорила о политике, о проблемах с мамой, в семье, о литературе, о ее занятиях в университете, мы обсуждали наше общее прошлое. Часто мне было, что добавить, каждый раз я увлекалась – и отвлекалась.
– Ты читала Вольтера? – спросила она, когда мы традиционно проходили мимо памятника Жукову.
– Ага. Во втором классе. Все собрание сочинений.
Ее представление о моей начитанности выходило за рамки моей реальной начитанности. Но я действительно читала многое из того, что им задавали на журналистском.
Мы шли всегда одной и той же дорогой – по Тверской вниз, через Александровский сад на Большой Каменный мост, дальше – по Полянке.
Галя не стесняясь говорила со мной о смерти. Может, потому, что я не была с ней достаточно откровенна. Она не замечала, как я напрягаюсь, когда что-то проскальзывало. Может, для нее такие вещи не имели такого значения.
– Ты знаешь, что говорят, что на том свете важно, что последнее человек увидел. Это отпечатывается на роговице его глаз, и душа это уносит с собой как последнюю правду о жизни.
– Это была я, – я вспомнила, как Мама вздрогнула последний раз.
Галя не слушала. Ей нужно было высказаться.
Потом мы шли-гуляли с ней снова, и я пыталась заговорить о своих чувствах. Я немного отстала в рассказе о том, что со мной творится, потому что мы постоянно говорили о другом. Я рассказывала , а Галя внимательно слушала. Но смотрела в сторону и ничего не отвечала, даже “ага”, “понятно”. Меня это задело – ее отношение. И я приняла решение больше никогда не говорить с ней о своих переживаниях.
Может, Галя и не была виновата. Может, она не знала, как реагировать и старалась не дышать, чтобы не остановить мое желание выговориться. Может, ей было не по себе. Тысячи причин. Но мне нужно было живое слово в ответ. Я итак много говорила с собой. Мне нужен был живой человек. Тогда очень просто было меня разочаровать и расстроить. Мои представления о людях одно за другим оказывались ошибочными.
Так или иначе, она была рядом, слушала она или нет. Хоть раз в неделю я вырывалась из своего кошмара, и у меня был кусочек полунормальной жизни – прогулка с подругой и разговорами, чай на кухне. – Благодаря Гале.
Ближе к концу марта папа все реже ночевал дома. Я испытывала смешанные чувства. С одной стороны, не было психологической атаки, и можно было спокойно заниматься своими делами. С другой – было пусто, тоскливо и одиноко.
Ситуация усугублялась еще тем, что, я не могла никого позвать. Я бы не смогла выносить компанию Гриши или Антона. По крайней мере, долго. У них не оказалось мозгов и сердца. Но они знали. Остальные, кто знали – Белка, Вика, Варя – сами не стремились проводить время со мной. Наверное, это было утомительно, что ли. Не знаю. Остальные не знали. И нечего было с них взять. Лицемерить и говорить на нейтральные темы, вежливо улыбаться и поддерживать разговор я не могла и не хотела. И рассказывать им не хотела – слишком много людей исчезли из моей жизни, когда узнали. И я не хотела проверять оставшихся. Я боялась остаться ни с кем. Пусть лучше это будут люди, о которых я еще не знаю, что они малодушны, чем вообще никого. Я выдала им кредит доверия.
Но и попросить приехать я никого не могла. И позвонить кому-нибудь – разве что брату. Позвоню, если станет совсем плохо…
Несколько раз я пыталась звонить Жене, когда мне было плохо. Она не брала трубку – она часто не брала трубку и не перезванивала. Или начинала раздражаться на меня и бросала трубку. Забавно, что я не преувеличиваю. Она и сейчас так делает. Насущные вещи – да. Отношения с папой, походы по инстанциям из-за наследства, просто дела – да. Что я чувствую, как мне больно, как мне одиноко – нет.
Ей тоже было плохо. Может, поэтому. Но у нее хоть был Коля. У меня никого не было. Бабушке тоже плохо. Тете тоже. Друзья – где они, друзья… Папа под боком, мой родной папа – говорит о Мама плохо. Какие уж тут разговоры о том, что я чувствую…
Может, Женя так вела себя потому, что все же чувствовала себя виноватой, понимала, что она неправа, и ей трудно было слышать слова страдания от человека, которого она бросила. А, может, у нее слабее психика, и она просто не выдерживала. Не знаю…
Какое же время тогда было… Я и сейчас спрашиваю себя: Почему Женя так вела себя? И не нахожу ответа. Почему папа так вел себя? И не нахожу ответа.
В середине апреля папа уехал. Он сообщил мне за неделю до этого. У нас был прощальный ужин. Я ничего не чувствовала на самом деле. Папа так часто и сильно бил по моим чувствам, что они перестали чувсствовать.
Когда он уехал, я почувствовала облегчение и одиночество. Облегчение от того, что никто не давил на меня, не заставлял разговаривать, не говорил неприятные вещи. Я перестала чувствовать себя предательницей Мамы, принимающей под Ее крышей человека, который поливает Ее дерьмом.
И мне стало одиноко. Мне и до этого было одиноко, но тут я осталась совсем одна – только кошка.
Все-таки я знала, что папа придет вечером, ждала его, готовила ему… Жить одной – это
