такая большая разница. Жизнь текла день за днем, а я не замечала ее хода. Только одиночество. Выкристаллизовалось одиночество. Как будто оно было золотом моей жизни.
Я сидела на кухне, и видела окна напротив, много окошек. Там, наверное, тоже есть люди, которые живут одни, и некоторые из них одиноки. Но больше там семей. И они сейчас смотрят вместе телевизор, или играют, или занимаются своими делами… Я плакала. Одиночество.
В комнате я четко сознавала, что некуда пойти, кроме улицы, и не с кем поговорить.
В Мамину комнату я заходила чаще. Я уже боялась меньше. Там все еще чувствовался этот сладкий тлетворный запах. Хотя все, кто заходили, сказали, что ничего не чувствуют. Я теперь выключала там свет на ночь. Это было огромным достижением папы. Он мне сильно в этом помог. Своим присутствием. Я почувствовала себя достаточно безопасно, чтобы выключать там свет на ночь. Хотя, если мне нужно было что-то там, а было уже темно, я оставляла до утра. Но это постепенно прошло. Понадобилось время.
У Лены был день рожденья. Я испекла ей сметанник – она меня давно просила. Она меня очень любила, я знаю. Я тоже ее любила. Мы много играли в детстве. У нас были общие фантазии и желания.
Женя с Леной не так хорошо ладили. Мы и ссорились с Леной даже. С Женей мы никогда не ссорились. Я спокойно переживала эти “ссоры” с Леной. Чаще всего я подходила к ней и извинялась, права я была или не права, мы мирились и продолжали жить дружно.
Я вспомнила нашу последнюю “ссору”. Лена ушла в магазин, и позвонила от метро Маме, чтобы та ей помогла, это было уже в октябре. Мама оделась и сказала мне, что скоро вернется. Я спросила Ее, куда она идет. Она ответила, что идет к метро помогать Лене с сумками. Я мигом оделась и вылетела из квартиры. Я была очень злая. Встретив Лену, я сказала ей все, что о ней думаю: что нельзя просить больную Маму носить сумки.
– Но мне тяжело!
– Не покупай столько, сколько не можешь унести! Лена, б…, думай…
Лена набрала ход и я не поспевала за ней с тяжестями. Видимо, она подумала, что я ее обозвала.
Так или иначе я не спешила мириться. Мне хотелось, чтобы Лена полностью осознала и пережила, что нельзя больную Маму заставлять носить сумки, важно ли их содержимое или нет. Я нормально переносила перерыв в общении. Лена нет. Она огрызалась на всех, немного замкнулась, сидела, насупившись.
Когда мы с Мамой в очередной раз шли к бабушке, Мама купила мороженое. У бабушки дома она достала мороженое, дала мне два и попросила одно отнести Лене. Я поняла, что это просьба помириться. Немного нехотя я пошла к Лене. Мне было нетрудно, ладно, ладно. Ладно. Ладно. Ладно.
Я подошла к Лене, попросила прощения, сказала, что это было вводным словом – а это и было вводным словом, заверила ее, что не считаю ее такой, и предложила мороженое. Она с радостью приняла его, и мы обнялись.
Сейчас, когда я пишу это, я поняла, что тогда понимала, что происходит с Мамой. Смутно, но понимала.
Как устроен мозг? Почему самые важные чувства и мысли идут на глубине, и ты не осознаешь их, пока не становится слишком поздно?..
Женя стала чаще заходить на обед. Весь февраль, март и часть апреля она работала с 9 утра до 12 ночи. Потому, что хотела убежать от мыслей, я думаю. От себя. Ей было куда бежать. В ее фирме это был самый сложный период в году. Бабушка и тетя волновались не на шутку, но говорили об этом со мной, а не с ней. Сначала я не понимала логику. Только потом поняла – они думали, что она живет со мной. И изредка, или часто бывает у Коли. Они не знали, что она уехала прям в день похорон.
Мне часто звонила Мамина подруга, спрашивала, как у нас всех дела. Такая она хорошая была! Я была ей благодарна, что она не забывает Маминых детей. Она тоже спрашивала про Женю. Я отвечала уклончиво. Только на четвертый или пятый раз сказала, что Женя совсем съехала.
Как-то Женя, зайдя на обед, сказала, чтобы я не говорила, что она живет с Колей. А что мне делать, врать, интересно? Так бабушка и тетя, и Мамина подруга, тетя Лена, и не знали, что я совсем одна. И с ними нельзя было поговорить об одиночестве, терзающем меня.
Много позже я поняла, какую свинью мне подложила Женя. Ведь, пока я не говорила родным, что Женя съехала, они не думали, что я совсем одна, и не так переживали за меня. Не говорили со мной об этом. Не замечали.
Женя часто болела. Она совсем загнала себя с этой работой. Она всегда была гиперответственной. Видимо, она делала что-то не так, что-то, что противоречило ее природе, приняла какое-нибудь неверное решение – я не болела уже пятый год.
Когда Женя приходила на обед, для меня это был завтрак – я только-только просыпалась и успевала приготовить. Мы разговаривали, о чем успевали. Больше всего, наверное, мне хотелось вытолкать Женю в шею, накричать на нее, сделать ей так же больно, как она мне, попросить вернуться, попросить объяснений, попросить, чтобы она обняла меня и не отпускала, рассказать, как мне плохо, и чтобы она тоже рассказала. Но я просто слушала ее и рассказывала о себе то, что не могло ее задеть. Я понимала, что ей тоже очень плохо. Я не понимала, почему она так сделала.
Иногда я провожала ее до работы – все-таки родной человек, сестра. Я очень мало контактировала с людьми. В университете почти никто не знал, с Белкой рассталась, Галя слушала неохотно…
Я пыталась говорить Жене о том, что чувствую. Я знала что, если я заговорю о самом главном – о том, как она бросила меня, она сбежит, обидится и перестанет заходить. Поэтому я говорила о другом, тоже о важном.
– Я в последнее время не могу видеть родителей с детьми.
– Да? Почему? – спросила Женя.
– Потому что мне больно это видеть. Почему это они оба живы, а у меня – нет? Еще этих реклам понавесили “Родители, детям без вас одиноко”. Вообще. Могли бы подумать о тех, кто остался без родителей. И без детей.
Мимо нас проходила Мама с дочкой лет 13.
– А как ты относишься к ним? – спросила Женя.
– Я их ненавижу, – ответила я. – Убила бы обоих. И то, ничего такого, если обоих. Надо только одного убивать.
Женя оторопела. Мы жили в разных мирах, просто я тогда этого не
