собственной душой, скала, на которой мы сидели, была прекраснейшим из созданий Всевышнего! Она чем-то напоминала царский трон, обращенный резной золотой спинкой к суше… Этот крепкий камень, на четыре метра возвышавшийся над пенистым морем, на ощупь казался нам нежнее самых изысканных шелков. Сама эта ночь была невероятно величава и нежна! Она ревниво сторожила чистое небо, легкий бриз, яркие звезды, целомудренный месяц и прозрачнейший шепот волн в наших ушах.
До той ночи мы с Руʼйа обращались друг ко другу исключительно на «Вы», ни она не могла забыть о том, что я ее «профессор», ни я не мог выкинуть из головы по-ученически поднятую на семинаре руку «мадемуазели ал-Кавкабиййа». Проговорив около часа и обнаружив, что разговор начал неестественно расползаться по швам, мы надолго умолкли, но не молчало море, равно как не молчали нависшие над головой луна, звезды и ветер. Все они лучше нас знали, что веселая болтовня о студентах, преподавателях, экзаменах и погоде – не более чем предлог поговорить о другом. Помнится, я тогда оценил помощь моих небесных и морских друзей: взял за руку свою спутницу и на полном серьезе обратился к морю.
– Море, замолчи!
Руʼйа последовала моему примеру. Зажав мою ладонь в своих, она подняла голову к небу и прокричала:
– Луна, ты тоже должна замолчать.
Это придало мне смелости.
– Зачем тебе молчание Луны?
– А почему ты затыкаешь рот волнам?
– Мне есть, что сказать. Мои слова – не слова волн. Почему ты велела Луне молчать?
– Мне тоже есть, что сказать, в отличие от Луны.
– Так говори.
– Нет, ты говори.
Я подумал, что во мне столько же слов, сколько в море волн, но, как только открыл рот, не нашел ничего, стоящего упоминания, – ничего, кроме ее имени:
– Руʼйа!
Она дрожала от того же и тихо ответила:
– Муса!
И замолчали разом море и месяц, задохнулся ветер и замерли звезды. Вселенная опьянела, залпом выпив весь запас нашего горького вина; ее сердце забилось в унисон с нашими сердцами. Впервые в жизни я узнал радость само-забытья и растворения в чужой душе, и та душа стала для меня целым морем, в котором плескались и земля, и небо, и то, что над ними, и то, что под ними. Двое были в одном, а один был всем, находился во всем, не имел начала или конца.
Это счастье я испытал лишь единожды; его считаные минуты превратились в мои маленькие вечности, топящие в себе время, место и чувства. В тех вечностях нет ни грусти, ни тоски, ни страха перед болезнью или смертью. Вся вселенная тогда служила нам с Руʼйа союзником и свидетелем, и мы не сомневались в том, что неописуемая наша радость продлится до скончания времен.
Я был тогда удивлен, как легко эта радость сумела покорить мужчину, чьи сердце, мысль, жизнь, кровь и кости были навсегда отданы рабскому преподаванию философии в Университете. Этот человек считал себя неприкосновенным воином, которому не страшно восстание его собственного тела за женские взгляды, тембры и прикосновения. Я был глуп, не считаясь с любовью, думая, будто ее радость не имеет конца. Сегодня от нее осталось одно лишь горестное воспоминание, которое, словно пустая клетка канарейки, упрямо навевает мысли о былой полнокровной жизни говорливых птиц.
Потому-то, разорвав письмо и увидев написанное Руʼйа свое имя, я снова услышал ее голос из темени той далекой ночи. Я попытался было вновь попробовать на вкус радость той ночи; моя кровь закипела, мое сердце чуть не выскочило из груди, но все было тщетно. И все же я услыхал внутри себя скрежет ворот, запечатанных Руʼйа перед ее отъездом к любовнику… Неужто ее вожделенная «новая» любовь обратилась в пыль? Иначе каков смысл ее письма? Да, она захотела распахнуть настежь захлопнутые ее рукою врата, и только она знает, как именно это следует сделать.
Я не вправе иначе толковать ее послание. Разрывая конверт, я думал, что мне предстоит нелегкое чтение десятков оправданий женщины, которая, быть может, нуждается в деньгах. Я воображал себе письмо, полное вопросов о Хишаме, просьб о разводе или о передаче оставленных ею дома документов. Но нет. Все письмо ограничивалось одним словом и тремя знаками пунктуации: «Муса!..» В нем не было ни даты, ни заголовка, ни подписи, ни новостей. Я непременно заподозрил бы розыгрыш, если бы не узнал почерк жены, не услышал в одном-единственном слове солоноватый запах той ночи, под махровым одеялом которой она впервые назвала меня по имени и впустила радость завоевателя вселенной в мою убогую душонку.
Нет, это не розыгрыш. Руʼйа умышленно возвращает меня на двадцать лет назад в ночь скалы, моря, луны и звезд. Эта ночь – единственная константа моей и ее жизней. Она, наконец, поняла, что ее окружение – сплошной пустынный мираж, ей больно, она зовет на помощь, пытается дотянуться до прошлого, но ее рука не может всерьез приняться за разорение его могил. Она не находит в себе сил писать о причинах, вынудивших ее бросить сына, мужа, родной дом, ее гордость запрещает ей извиняться или оправдываться. А ведь она могла бы обвинить самого дьявола в случившемся, она могла бы упрекнуть меня в том, что я-де не уделял из-за хлопотной работы в Университете должного внимания ее женственности, истосковавшейся по хотя бы доброму слову. В конце концов, она могла бы написать, что, дескать, ее материнским чувствам и ее репродуктивной функции был нанесен непоправимый ущерб рождением сына-инвалида. Кто знает, может, это и впрямь является моим грехом, не ее?..
Да, Руʼйа могла так написать. Она могла написать еще больше, стремясь, по возможности, оправдать себя и оживить те нежные отношения, что когда-то давно нас связывали. Однако она пошла по другому пути и ограничилась напоминанием о первой ночи нашего настоящего знакомства, принесшей нам ту небесную радость, что только раз в жизни на несколько минут отпускается сынам и дочерям Адама. Руʼйа нашла только одно слово в обстоятельствах, так некстати нас настигших, и какое слово! Она, вне всякого сомнения, художница, которая одним словом может превзойти десятки пыльных томов. Пустись она в самооправдания или извинения, я подумал бы, что она изводит меня со вполне определенной, прагматичной целью; но она ограничилась одним-единственным словом-воззванием – последней крупицей волшебства, покорившего нашу с нею судьбу, вознесшего нас и над херувимами, и над серафимами. Она точно знает, где и когда мы взяли за руки ту Волю, что хранит все и все забирает, и поэтому спрашивает: «Я вернулась в нашу с
