Круть (с разделением на главы) - Виктор Олегович Пелевин

Понятно, почему сегодня нет коньяка, подумал я.

— Насколько серьёзен риск? Нельзя от этого сна… Хм… Заразиться?

— Чем? — спросил Ломас.

— Ну… Какой-нибудь информационной инфекцией.

— Это просто сон.

— Но бывают такие сны, что можно сойти с ума.

— Вряд ли цель Ахилла в этом, — сказал Ломас. — Смысл технологии в нашем случае скорей всего иной. Информационное послание великого духа может быть непостижимым для человека. Но человеческий мозг расшифровывает непонятное в терминах известного. Именно в этом функция сна. Если Кукер выжил, с вами тоже ничего не случится. В худшем случае вы увидите кошмар — хотя данные с импланта Кукера показывают, что во время сна у него даже не учащается пульс. Наконец, если выяснится, что сон всё-таки представляет опасность для психики, вам зачистят память. Чего переживать? У вас там и так пейзаж после битвы…

— А вам, значит, нельзя зачистить.

— Мою память корпорация бережёт, — кивнул Ломас. — Хотя я сам с удовольствием её стёр бы, Маркус, клянусь вам. Стёр бы целиком. Вы верите?

— Верю, — сказал я. — Теперь понятно. Когда в семье покупали рыбу, давали попробовать дедушке. Если он не умирал, рыбу ели все…

Ломас моргнул.

— Чехов, — сказал он. — Записные книжки. Уважаю ваше национальное литературное наследие несмотря на всю его зловещую противоречивость. Кстати, как вам ваша новая справка? Система HEV?

— Отлично. Вообще ничего не надо знать.

— Надо уметь правильно составлять запрос, Маркус. Это в наше время и есть величайшее из искусств. Ну что, подключаемся?

— Прямо сейчас?

— Да, — ответил Ломас. — Вы увидите запись, но она полностью тождественна оригиналу. Сами решайте, насколько глубоко погружаться в происходящее. Если что, катапультируйтесь. Готовы?

Я устроился в кресле удобнее, закрыл глаза и сказал:

— Готов.

Кукер тяжко прыгал вдоль опушки, глядя на огромные эвкалипты. Рядом с их грозной колоннадой его рептильная туша даже не казалась особо крупной. В брюхо Кукера то и дело врывался сквознячок страха.

Сперва я следил за переживаниями Кукера как бы из зенита, отмечая их, но не вовлекаясь. Это была удобная позиция. Она позволяла оставаться собой, анализируя чужой сон. Я видел связи и сближения, непонятные иногда самому Кукеру — так, эвкалипты пугали его потому, что напоминали о Дашке Троедыркиной и её оружии.

У метода был недостаток: я не присутствовал в симуляции целиком и мог пропустить важную деталь. Поэтому, выждав минут пять и убедившись, что происходящее не представляет опасности, я решился слиться с Кукером и забыть себя до конца опыта.

Ломас, несомненно, хотел именно этого. Ну что же, нам не привыкать, вздохнул я — и провалился в гудящую стрекозами мезозойскую жару.

Я не боялся эту бешеную. Не, правда — выйди сейчас Дарья из кустов, я бы и считать не стал, сколько у неё рогов на низком лобике. Шпорой по горлу — и Влагалла, или куда там попадают мававы, павшие с нейрострапоном в руке.

Я почти не думал про тюремные дела, даже про грядущий приезд другого петуха, какого-то Руделя (хотя вру, конечно — про Руделя помнил, это забыть было трудно).

Но с каждой минутой земные вопросы отодвигались всё дальше. Скоро они слились в эдакий мутный айсберг, плавающий на границе сознания. Я знал, что это и есть мир — и рано или поздно туда придётся вернуться. Но сейчас он превратился просто в пятнышко на периферии ума. Так зуб занимает собой всю Вселенную, пока ноет — но исчезает через секунду после того, как проходит боль.

Мою душу заполнили новые, свежие и восхитительные переживания. Я слышал гудение стрекоз — и оно не представлялось мне бессмысленным звоном. В некоторых направлениях оно было намазано на мир гуще, и я понимал, что там больше зелени, а значит, и питающихся ею мясных тушек. Но там же могли таиться и ядовитые змеи.

Ветер приносил тончайшие запахи звериного навоза — и там, где его оттенки казались самыми свежими, тоже была еда. Во всяком случае, неподалёку. Но в тех местах, где еды скопилось слишком много, пульсировала угроза попасть под хвостовые колотушки целого стада мавав. Словом, мир был полон сдержек и противовесов.

Еды вокруг было столько, что о ней не стоило волноваться, а опасностей так много, что их невозможно было предотвратить. И это наполняло мою рептильную душу хмурым и величественным торжеством, спокойствием и какой-то древней гордыней.

Возможно, это было субъективное переживание полноты бытия на дословесном уровне. Но подобные оценки появились у меня намного позже. В ту минуту мои ощущения были невербальными — хотя и интенсивными до крайности. Чаша жизни, как говорят поэты, была наполнена до краёв, и то, что в ней плескалось, не нуждалось ни в чьём одобрении.

Я заметил на опушке оранжевые ростки — и инстинкт подсказал мне дальнейшее. Некоторое время я выдёргивал из рыхлого краснозёма пурпурно-голубые корешки (размером, как я сейчас понимаю, с хорошую дыню), подбрасывал в воздух и ловил пастью на лету. Горечь этих корней была чудовищной, но я понимал, что они убивают червей в моём кишечнике. Источником этого бессловесного знания был тот же самый запах навоза, только собственного.

Наевшись горечи и чувствуя, как она приятно жжёт внутри, я запрыгал дальше.

На меня пахнуло мочой другого самца, прошедшего тут несколькими днями раньше — он был уже не молод, физически нездоров и наверняка успел разочароваться и в мезозое, и в цветении жизни.

В борьбе за самку соперником он не был, но здесь пробудилась личность Кукера, испытавшая к этому запаху специфическое лагерное омерзение — и некоторое время мне пришлось фильтровать эти чувства тоже.

Донесся слабый и далёкий запах течной самки — и показался волнительным до чрезвычайности. Где-то совсем рядом бурлил водопад бытия, летели во все стороны упругие брызги жизни, и я мог влиться в этот поток и стать его частью, заполнив собой вселенную… Ну или так примерно вечность манила к себе мой рептильный мозг. Кидалово, конечно — но последние сто миллионов лет работает.

А затем я ощутил присутствие Зла.

Позже я много раз пытался вспомнить, как и почему я сделал вывод, что это именно зло. Система пыталась мне помочь, подсовывая древнейшие инкарнации этого понятия