в человеческой культуре: змея с яблоком, египетского Апофиса и ещё какие-то ужасы о Гильгамеше. Совсем не то. Мне не надо было соотносить своё переживание с ранними человеческими абстракциями, чтобы опознать встреченное.
Это было Зло, для которого не существовало адекватного человеческого слова, потому что оно появилось прежде всяких слов — и даже пропасть успело до их появления, оставив на земле только тень. Но тень сохранилась.
Мой ум (или, вернее сказать, рептильнозамкнутый мозг заключённого Кукера, в тот момент слитого со мной до неразличимости) понял это сам.
Впрочем, если уж выражаться действительно корректно, правильнее будет вообще убрать «мой» или «Кукера» — это знал рептильный ум, а мы с Кукером просто подглядывали в щёлку.
Зло дышало рядом. Оно было частью симуляции, но на NPC походило не особо. Оно пришло из такой древности и такой дали, что все понятия о расстоянии и времени теряли смысл.
Оно знало, что Кукер рядом и движется к точке встречи.
Я видел чужой сон. Но Зло сном не было. Оно находилось за пределами бодрствования и сна, оригинала и записи. Поэтому Зло наверняка заметило бы меня, если бы хотело. Просто гордость не позволяла ему вникать в слишком тонкие земные мелочи.
Пока Зло приближалось, я осознал несколько его качеств.
Во-первых, как я уже сказал, оно было безмерно древним. Во-вторых, невыразимо страшным. В-третьих, абсолютным.
Что значит — «абсолютным»?
Человеческое добро и зло относительны. Это условность, зависящая от нашего места в пищевой цепочке. Если кушают нас, творится зло. Если кушаем мы — добро. Называя что-то «злом», мы просто ставим корпоративный штамп на явлении, которое вовсе не обязательно вызовет ту же реакцию у наших партнёров по взаимному поеданию.
Древнее зло оказалось иным. Оно было злом не в смысле бирки, а в смысле самой своей природы, где не оставалось ничего, кроме зла. Оно внушало ужас не своими атрибутами, а напрямую. Страшное в этом зле было страшным настолько, что не позволяло говорить или думать о себе. Его можно было лишь созерцать.
Это как если бы существовало забытое фундаментальное ощущение, похожее на «тепло» или «холодно», которого в моём опыте прежде не было — а сейчас оно стало доступным.
Единственное, что я мог сделать со злом — не смотреть в его сторону, и это удавалось нам с Кукером всю жизнь, потому что мы про него не знали. Но, увидев его раз, отвернуться было уже невозможно. Теперь я знал. И Кукер тоже. Из-за деревьев навстречу нам вышел ящер.
Почти такой же как сам Кукер, только крупнее. У него не было длинных заострённых шпор на задних лапах — такие вообще не полагались тиранозавру (программа изготовила это украшение эксклюзивно для Кукера). Но при одном взгляде на грозного зверя Кукеру стало ясно, что если дойдёт до схватки, не помогут никакие шпоры.
В жёлтых глазах самца читалась такая пронзительная воля, а его голубой гребень свисал на левый глаз так лихо, что петушиным нутром (петух ведь реальный потомок динозавра) Кукер понял: лучше сдаться.
И он сдался, сразу и весь. Зло приняло капитуляцию, подмигнуло Кукеру жёлтым глазом — и велело следовать за собой.
— Меня зовут Ахилл, — сказал ящер Кукеру. Он говорил не звуками. Он обращался прямо к мозгу — это Кукер знал даже во сне.
— Почему Ахилл? — спросил Кукер.
Чтобы задать вопрос, ему тоже не потребовалось разевать пасть.
— Я ношу имя своего прошлого воплощения, — ответил Ахилл. — До тех пор, пока не получаю новое. Иди за мной, и я буду тебя учить. Я знаю про твой мир всё.
Ящер направился в глубину чащи. Кукер пошёл сзади, стараясь не мешать своему новому господину, но и не слишком отставать.
— Знаешь, почему ты назвал меня злом в своём сердце? — спросил Ахилл.
— Почему?
— Этого требуют законы мира, в котором ты живёшь. Вернее, законы твоего мозга. Я кажусь тебе злом по той же причине, по какой листья кажутся зелёными, а вода синей. Так всё устроено.
— Кем? — спросил Кукер.
— Симуляцией. Симуляция — и есть ты сам. Весь мир, который ты сейчас видишь. И даже мир, куда ты вернёшься, когда эта симуляция кончится. Это просто активность твоего ума. Формы, принимаемые твоим сознанием. Слово «твоим» не особо нужно, но иначе ты не поймёшь.
Кукер хотел сказать, что он не слишком въезжает в такие расклады — но вдруг с изумлением понял, что ему всё ясно.
— За пределами известных тебе симуляций есть другие, — сказал Ахилл. — Тоже наборы форм, переживаемых сознанием. Любая вселенная есть каталог форм.
Кукер по-прежнему всё понимал.
— Теперь скажи мне, откуда берётся власть над формами? Как ты думаешь, какова её природа?
— Я не знаю, — честно ответил Кукер.
— Люди воображают могущественных существ, наделённых невообразимой силой, и называют их богами. Если шарить лучом сознания в пустоте, ты обязательно обнаружишь нечто похожее. Этим занимались все древние провидцы и пророки. Но они видели богов не потому, что те существуют в действительности, а потому что такова природа сознания, способного создавать в себе любые миражи. Ум уверен, что работает как радар — а становится проектором. Подобные проявления и манифестации растут в уме самопроизвольно, как грибы и плесень. Это игра сознания с самим собой.
Поразительно, но Кукер опять всё понял, только чуть удивился, что ящер употребляет слова «радар» и «проектор». В мезозое они звучали немного нелепо. Впрочем, слово «бог» казалось ещё страннее.
— Значит, Бога на самом деле нет? — спросил Кукер.
— Неправильная постановка вопроса, — сказал Ахилл. — В сознании, из которого сделана любая вселенная, есть течения и водовороты. Бывают слабые, бывают сильные. Человек — совсем слабый водоворотик. Вонючий и скоропреходящий, как уточняют отцы Церкви. На уровне ряби. Есть намного более могучие. Они возникают как реки или ураганы на земле — из соединяющихся ручейков и сквозняков. Постепенно из них складывается самый сильный водоворот и самое устойчивое течение… Ты знаешь, что такое Гольфстрим?
— Это главное течение океана, — ответил Кукер. — Было в карбоне.
— То, что люди называют Богом — это главный водоворот сознания в их вселенной. Давным-давно захваченная власть над симуляцией, которая заключается просто в привычке сознания, что вещи происходят именно так, а не иначе. Вот и всё.
— Значит, Бог всё-таки есть?
Ахилл расхохотался. Это не было хохотом, но напоминало торжествующий и грозный человеческий смех.
—
