голыми плечами и грудями и белыми зубами и под щелканье камер всем кивать, махать и улыбаться. Звезда идет. Звезде дорогу.
И все хлопают и кричат: «Алла! Алла! Каблуки-то какие… Не звезданись…»
Вместо этого я иду в тишине по этой красной дорожке, в черных слипонах на белой резиновой подошве, с арбузом в пакете, в ветровке цвета крабовой палочки, поясница болит, никто не щелкает никакими затворами, ну, вы поняли…
Улыбаться некому, никто не кричит: «Алла!» Никто.
Груди грустны и обвязаны шарфом, холодно.
И только где-то далеко брехают собаки и брешут политики.
А я иду по красной дорожке, и невидимые слезы льются по щекам Кабирии, или видимые льются, но вот точно, как в проходе Кабирии, только она не по красной дорожке, а я по красной.
И никто не закричит: «Алла!»
Разве что заглянут поправить свой ковер Акобир и Абдуллох и тихо скажут: «Аллах акбар…» Или подумают.
А я услышу – Алла…
Красный таджикский ковер в пятиэтажке на Охте, в Петербурге, моя красная дорожка.
Господи, хорошо-то как и тихо как.
Мне наш подъезд в Самарканде вспомнился.
Там всегда были открыты двери, весь день, у всех, это уже общее место про открытые целый день двери в те плохие времена… Но что поделать, если это так и было.
Напротив нас жила семья секретаря горкома, этот секретарь была женщина, которую выпилили, вытесали из коры дуба. Волевой подбородок, маленькие глаза, большое грубоватое неженское лицо, профиль индейца. Партийный Чингачгук.
Муж ее был тихий, светлый, моль. Какой еще может быть муж у секретаря горкома… Покладистый, бесшумный, как будто все время проскальзывал мимо, а не проходил.
Была у них дочка с косичками, которая играла гаммы на черном пианино. Светлая, в папу, тоже моль, тихая. Когда дверь приоткрывалась у них, было видно белоснежную накидку на черной крышке инструмента. Мы их называли «стерильные», так было у них нечеловечески чисто. Какое-то безвоздушное пространство. Или, наоборот, воздушное, летали они, скорее всего, по воздуху, поэтому ни пылинки, ни соринки, ни сдвинутой книжки, ни запахов, ни звуков, ни шорохов. Секретарь горкома была хорошая женщина, улыбалась большим лицом с грубой кожей, дежурная улыбка, вежливая, но не фальшивая.
Под нами жили две сестренки, со старшей мы дружили, простодыра такая, безотказная и курносая, а папа их был директором винзавода, обаятельный любимец и любитель женщин. Другим директор винзавода не мог быть. Если бы я столько дегустировала, то тоже бы была любимица и любительница. Жена ничего не знала, как все жены. Мне давно кажется, что жены существуют для того, чтобы ничего не знать.
Над нами жила рабочая многодетная семья. Муж всерукий, всем все чинил, во всем доме, не пил, денег не брал, и помнится мне, что все ему тыкали, которым он чинил, мужчины тыкали, хозяева квартир, в которых они были мужьями, но ничего не умели делать руками. И поэтому приглашали этого дядю Петю безотказного. Мне было неловко, что ему тыкают по-барски безрукие мужики, я это помню хорошо – чувство это неловкости.
Его жена, расплывшаяся от нескольких родов, мягкая со всех сторон, тетя Лена растила мал мала меньше, из ее кухни разносились самые вкусные запахи, а самая младшая, Леночка, тоже, как мама, Лена, бродила целыми днями по этажам и всем говорила: здрасти, как ваши дела? Мои хорошо. У Леночки были длинные кудри, простецкое лицо, и она всегда просила нашу собаку – погулять с ней на улице или у нас дома «поиграть с песиком».
Старшие их дети были с норовом, непонятно в кого, но с хорошим норовом, я помню, как трепетали их ноздри от гнева. Иногда мы собирались во дворе, я подлизывалась к ним, взрослым, за это сидела с ними на скамейке южным остывающим вечером, и когда они возмущались чем-то, то ноздри их трепетали. Семейная черта такая была.
Недавно меня нашла эта Леночка, которая бродила по этажам, младшенькая… Живет в Подмосковье. Рассказала, что Петя, старший брат, красавец, погиб в армии, дядя Петя, отец, тоже Петя, они детей своими именами называли, Леночка, Петя… Дядя Петя, которому все тыкали в государстве рабочих, тоже рано ушел. Подружку мою, простодыру, давно зарезал муж из ревности. Осталась дочка, которую воспитала бабушка, жена винзавода. Она до сих пор не знает, что муж ей изменял.
Вспомнила всех, новости эти узнала, закрыла глаза… И увидела всех лица, и почувствовала запахи из окон, наверняка те же, да услышала шум тополей в ночи под желтым от крупных звезд небом. И голос мамы из открытых окон веранды.
– Алла, домой, уже стемнело. Слышишь?
– Слышу, мама…
Села в такси, а водитель меня спрашивает:
– Ничего, что я армянин?
– Ничего, – говорю, – в жизни всякое бывает, что ж теперь… Главное, чтобы это не дороже стоило, чем по прейскуранту.
– Нет, что вы, довезу в лучшем виде! – И тут же восклицает: – Жен надо слушаться! Вы согласны?
– Не знаю…
– Жены умнее нас, – продолжает таксист. – Да?
– Да. Если умнее. А если глупее, то нет.
– Как-то вы непонятно разговариваете… Вы вообще русская? – шутит таксист.
– Я еще хуже, чем армянин, – отвечаю.
– О-о-о… Что за день у меня сегодня… Ну, ничего. Зато вы умные. Особенно жены. Жены вообще умнее нас. Моя все с красными дипломами закончила. И школу с золотой медалью! И педучилище с красным! И институт! И курсы повышения! Все с красным!
– Повезло вам, – соглашаюсь. – Такую жену только и слушаться. Что еще с ней делать?
Тут мы в пробке остановились, и мой водитель подзывает продавца подснежников, который между машинами лавирует. Подзывает и жене подснежники покупает.
– Какой вы молодец, – говорю. – Счастливая жена ваша.
– О, моя жена самая лучшая в мире! Потому что я ее всегда слушаю! А не слушал бы, может, не такая хорошая была бы.
Я задумалась. Молчу. Силлогизм этот разгадываю.
– Да… Вся с красными дипломами! Вся! Ну и вы тоже, наверное, хорошая, – улыбнулся таксист. – Я вам тоже подснежники купил, возьмите.
Я растерялась.
– Спасибо, впервые живые подснежники вижу, правда…
– Ну вот, – говорит, – теперь армян любить будете!
– А вы евреек. Да?
Он засмеялся и отвечает:
– Только никому не говорите, но у меня любовница была давно, из ваших.
– Никому не скажу… Главное, чтобы вы жену слушались…
– О, это золотые слова вы сказали! Приехали! Всего хорошего, осторожно выходите, скользко. Подснежники нюхать будете – меня вспоминайте. Левон меня зовут.
Тетя Аня, тетка моей подруги, уехала из России
