комершъ, Телепневъ дежурилъ въ квартирѣ желтаго, откуда должны были отправиться на комершъ и куда ожидали нѣмцевъ. Для пріема ихъ и веденія тонкихъ дипломатическихъ разговоровъ, засѣли уже на диванъ Лукусъ и торжественный Мандельштернъ. Телепневъ внутренно смѣялся надъ той суетливой тревогой, съ которой бурсаки ожидали пріема нѣмцевъ. Точно будто отъ этого пріема зависѣла судьба всей корпораціи.
«Вотъ,» думалъ онъ, глядя на эту тревогу, «какъ ведутъ себя наши суровые рутенцы: походя ругаютъ нѣмцевъ, а сами егозятъ передъ ними, изъ кожи лѣзутъ, чтобы заслужить отъ нихъ уваженіе, рады послѣдніе штаны продать, чтобы только пьяный нѣмецкій шаржиртеръ остался доволенъ ихъ гезефомъ.
Въ квартирѣ желтаго столъ передъ диваномъ накрыли цвѣтной скатертью. Разложили сигары и папиросы. Старая служанка ІОльхенъ варила кофе, который фуксы обыкновенно подавали нѣмцамъ передъ самымъ отправленіемъ на комершъ.
Часть бурсаковъ уже уѣхала, но всѣ принципалы ждали гостей. Желтый ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ и тревожно посматривалъ на часы.
— Какъ ты полагаешь, — спросилъ его Мандельштернъ: — нѣмцы всѣ пріѣдутъ или пришлютъ только по одному шаржиртеру?
— Они каждый годъ пріѣзжаютъ одинаково, — проговорилъ Лукусъ съ видомъ знатока. — Изъ Арминіи, пожалуй, явятся всѣ три шаржиртера. Тевтонцы пришлютъ самаго пьяницу; остальные будутъ ломаться.
Телепневу, слушая всѣ эти переговоры, хотѣлось спросить, отчего это суровый паукантъ, какимъ казался всегда желтый буршъ, въ волненіи приготовляется къ бесѣдѣ съ кнотами-нѣмцами.
Кофе давно уже вскипѣлъ. ІОльхенъ, вся красная, пыхтѣла, стоя у плиты; а нѣмцы все еще заставляли себя ждать.
— Идутъ, — вскричалъ одинъ изъ бурсаковъ, увидавши въ окно, что проходятъ двѣ фигуры въ чуйкахъ.
Всѣ состроили веселыя физіономіи, желтый сталъ въ позицію посреди комнаты, а ольдерманъ двинулся въ переднюю.
Первые явились два шаржиртера изъ Арминіи. Одинъ большой франтъ — въ сѣромъ сюртукѣ съ трехцвѣтной опушкой, другой — краснощекій,' востроносый съ тонкими губами богословъ, выступающій уже пасторскою походкою.
— Кофе подавать надо! — скомандовалъ ольдерманъ Телепневу и ужасно засуетился.
Телепневъ съ улыбкой посматривалъ на картину заигрыванія съ нѣмцами. Мандельштернъ особенно тонко любезничалъ съ Арминцами. Пи одного словечка не могъ сказать онъ просто. Фразы одна другой вычурнѣе слетали съ его устъ. Нѣмцы не оставались въ долгу, и вышелъ прекурьезпый діалогъ; и трудно было даже понять, о чемъ они толкуютъ, даже человѣку, знакомому съ бурсацкимъ міромъ. Они цѣплялись за слова, дѣлали какіе то никому непонятные намеки, говорили угловатыя нѣмецкія пріятности.
А Телепневъ долженъ былъ подавать имъ кофе и съ серьезной миной принимать чашку изъ рукъ шаржиртера-нѣмца, который въ эту минуту былъ преисполненъ убѣжденія, что вся Европа смотритъ на него и аплодируетъ тонкости его діалектики въ разговорахъ съ русскими варварами.
Часамъ къ двумъ подошли принципалы другихъ корпорацій, по одному отъ каждой. Всѣ одинаково держали голову, всѣ входили въ шапкахъ, стуча большими сапожищами, и буршикознымъ тономъ говорили: «Gut morgen». Одинъ изъ шаржиртеровъ оказался тотъ самый бѣловолосый тевтонецъ, который на попойкѣ убѣждалъ Телепнева въ великомъ просвѣтительномъ значеніи его провинцій для Россійскаго государства.
Телепневъ добродушно кивнулъ ему, но тотъ не удостоилъ фукса никакимъ знакомъ вниманія. Вся его аляповатая фигура дышала полнѣйшимъ самодовольствомъ, каждое его движеніе лучше словъ говорило, какъ онъ упивается своимъ шаржиртерствомъ.
«Экое дурачье», думалъ Телепневъ, смиренно подавая нѣмцамъ кофе.
Лукусъ и Мандельштернъ такъ и юлили передъ нѣмцами и каждому изъ нихъ старались показать, въ какой степени они проникнуты буршикознымъ духомъ и какъ глубоко понимаютъ всѣ тонкости комана. Желтый употреблялся больше для декора и вставлялъ въ общую бесѣду краткіе афоризмы.
Напоили нѣмцевъ кофе, и собрались ѣхать. Гостей усадили въ восьмимѣстный Stuhl wagen. Съ ними отправились Лукусъ и Мандельштернъ. Остальные, въ томъ числѣ и Телепневъ, забились вповалку въ чухонскій планваленъ, влекомый двумя лошаденками. Всѣ бока намяяло Телепневу на семнадцати верстахъ. Онъ просилъ нѣсколько разъ, чтобы его пустили идти пѣшкомъ, но ольдерманъ возмущался и повторялъ все, что имъ нужно спѣшить, а то не кому будетъ угощать нѣмцевъ.
Въ сторонѣ отъ проселочной дороги, въ лощинкѣ, укрывалась чухонская деревушка съ водяной мельницей. На пригоркѣ раскинулась рѣдкая дубовая рощица. Ближе къ мельницѣ, на ровномъ мѣстѣ подъ дубками, поставлено было два большихъ стола, которые Телепневъ запримѣтилъ издали.
Тотчасъ по пріѣздѣ всѣ отправились въ грязнѣйшую корчму около мельницы, гдѣ распорядители приготовляли закуску. Варцель успѣлъ уже нажаловаться Телепневу на бурсаковъ.
— Просто моченьки моей нѣтъ, — говорилъ онъ, разставляя водку;—они только пьянствовали здѣсь, а я мечусь, какъ угорѣлый: ничего нѣтъ, накупили все безъ толку, срамъ да и только, а впрочемъ, шутъ ихъ возьми совсѣмъ, пускай осрамятся передъ нѣмцами!
Не теряя времени, гостей пригласили на вольный воздухъ подъ дубки. Телепневу вмѣстѣ съ Варцелемъ пришлось разъ двадцать пробѣжать взадъ и впередъ отъ корчмы до столовъ, неся обѣими руками большія глиняныя плошки, наполненныя особымъ питьемъ въ родѣ сженкп, которое всегда готовили на комершахъ для нѣмцевъ.
По концамъ столовъ посадили нѣмцевъ. Каждый изъ нихъ взялъ по рапирѣ. Предъ началомъ пѣсни оба президента вставали и хлопали рапирой о столъ.
«Gaudeamus igitur» пропѣта была прежде всего. Въ антрактахъ нѣмцы, въ своихъ цвѣтныхъ шапкахъ, сидѣли на предсѣдательскихъ мѣстахъ, точно идолы какіенибудь, руки въ боки, и снисходительно посматривали на бурсаковъ.
Stosst an! D. muss lebengurra, hoch!
— Загудѣли бурши за обоими столами. Послѣ каждаго куплета раздавался стукъ рапиръ и звонъ стакановъ. Пошло солидное пьянство. Пѣли и нѣмецкія, и русскія пѣсни. Бурсаки, въ особенности Мандельштернъ и Лукусъ, продолжали заигрывать съ нѣмцами; но тѣ туго поддавались и, наливая горло бурсацкой сженкой, прежде всего хлопотали о сохраненіи своего достоинства.
— Все таже панихида, — шепнулъ Телепневъ Варцелю.
Они совсѣмъ почти не присаживались и состояли въ безконечной бѣготнѣ.
Около семи часовъ вечера выпили весь гезефъ, стоявшій на столахъ. Нѣмцы немножко зашумѣли и запѣвали даже пѣсенки скоромнаго содержанія.
На пригоркѣ, повыше того мѣста, гдѣ стояли столы, подъ деревьями, устроена была большая скамейка въ видѣ буквы П. Туда распорядители приглашали гостей и своихъ.
— «Landes-Vater» будутъ пѣть, — сказалъ Варцель Телепневу, — надо бѣжать за кубками и рейнвейнъ захватить.
Когда всѣ усѣлись на скамейкѣ, передъ вей стали четверо бурсаковъ: желтый, Мандельштернъ, Лукусъ и татуированный. У двоихъ были рапиры въ рукахъ, а у двоихъ кубки съ виномъ.
Они запѣли:
Шумъ и клики, умолкайте,
Пѣснь да слышите мою.
Братья, русскіе, внимайте,
Пѣсню хоромъ новторяйте,
Пѣсню пѣсней я пою.
Потомъ они раздѣлились но двое, и каждая пара приблизилась къ концу скамейки. Сидѣвшій на самомъ краю бурсакъ вставалъ. Ему пѣли:
Шапку ты коли клинкомъ,
Клятвой ты
