клянись святой,
Быть достойнымъ бурсакомъ.
Бурсакъ бралъ въ лѣвую руку рапиру, правой снималъ съ себя свою цвѣтную шапку и, прокалывая ее рапирой, пѣлъ:
Шапку я колю клинкомъ,
Клятвой я клянусь святой
Бы-ыть до-о, быть досто-ойнымъ бурсакомъ.
потомъ выпивалъ изъ кубка.
Такъ церемоніймейстеры обошли весь кругъ; нѣмцамъ пѣли «Landes-Vater» по-нѣмецки.
Потомъ хоръ русскихъ бурсаковъ грянулъ:
Изъ страны, страны далекой.
Съ Волги-матушки широкой,
Ради сладкаго труда,
Ради вольности высокой,
Собралися мы сюда.
Звуки этой пѣсни подѣйствовали на Телепнева лучше, чѣмъ все предъидущее. Она говорила, по крайней мѣрѣ, хоть о какой-нибудь самостоятельности передъ нѣмцами. Даже Варцель воодушевился п, не смотря на свои всегдашнія воинственныя чувства противъ нѣмцевъ, распѣвалъ вмѣстѣ съ хоромъ:
Благодѣтельною силой
Съ нами нѣмцевъ подружило
Откровенное вино.
Шумно, пламенно и мило
Мы пируемъ заодно.
Послѣ «Landes-Vater’a» бурсаки разбрелись по рощѣ; а нѣмецкихъ шаржиртеровъ повели гулять, занимая ихъ пріятными разговорами. Въ рощѣ протекалъ ручей. На берегу его нѣмцы соблаговолили прилечь и Мандельштернъ, какъ feiner Kerl, предложилъ имъ сейчасъ же реставрацію.
— Фуксъ, — скомандовалъ онъ Телепневу по-нѣмецки: —бѣги сейчасъ въ корчму и принеси оттуда коньякъ, сахаръ, воды и лимонъ.
— Зачѣмъ ихъ, несчастныхъ, такъ мучить, — сказалъ важно одинъ изъ нѣмцевъ, указывая на Телепнева.
Телепнева ужасно взорвала эта покровительственная фраза. Если-бъ въ немъ было немножко побольше юношескаго задору, онъ ни за что бы не пошелъ въ корчму за коньякомъ. Встрѣтивши Варцеля, онъ таки выругалъ всю бурсацкую братію. Запыхавшись принесъ онъ реставрацію для нѣмцевъ и началъ имъ готовить грогъ. А они развалились по пригорку и разсуждали съ принципалами корпораціи о тонкостяхъ комана.
Стемнѣло. Бурсаки поставили пустую бочку около столовъ, сажали на нее, поочередно, нѣмцевъ съ рапирой въ рукахъ и пѣли: «Fürst von Thoren». Когда очередь дошла до татуированнаго, онъ былъ совсѣмъ готовъ и еле держался на бочкѣ. Пьянымъ, шепелявымъ голосомъ оралъ онъ:
Друзья, я царь весельчаковъ.
Чтобъ пить, я избранъ вами;
Служите мнѣ вмѣсто рабовъ,
Я властвую надъ вами.
И бурсаки качаясь отвѣчали, кто въ лѣсъ, кто по дрова:
Мы къ вашей милости пришли…
— Ну, rasch, rasch, — командовалъ ольдерманъ, выдѣлывая уже порядочно мыслете. — Фуксъ, костеръ зажигай!
Миленькій помогъ Телепневу собрать въ кучу хворосту на площадкѣ около корчмы. Зажгли костеръ. Большое пламя начало вылизывать темноту огненными языками.
— Ну, фуксъ, — крикнулъ желтый: —скачи, скачи-черезъ костеръ!
Телепневъ такъ утомился и такъ надоѣла ему вся эта возня, что онъ радъ былъ провалиться даже, не то что скакать черезъ огонь.
— Боишься, фуксъ? — спросилъ его покровительственно одинъ изъ нѣмцевъ.
— Боюсь, — отвѣтилъ ему чуть не съ гримасой Телепневъ и, разбѣжавшись, хватилъ черезъ костеръ.
За нимъ Варцель, за Варцелемъ ольдерманъ и вся братія. Даже нѣмцевъ разобрала охота попрыгать козлами, и они пустились скакать.
Пока нѣмцы прыгали, Варцель съ Телепневымъ должны были бѣжать въ корчму и тамъ накрывать на столъ, откупоривать бутылки, намазывать бутерброды. Всѣ привалили ужинать часамъ къ двѣнадцати и послѣ ужина прображничали до утра. Весь гезефъ былъ выпитъ до капельки. Нѣмцевъ понакатили такъ, что они со всѣми принципалами начали цѣловаться. Часовъ въ шесть утра они запросились домой, и ихъ посадили опять въ Stuhlwagen.
— Vivat unsere Gäste! — крикнулъ Мандельштернъ и бросилъ въ воздухъ свою ландсманку.
За нимъ дернули и всѣ остальные бурсаки.
Когда шарабанъ скрылся, Лукусъ и Манделі Штернъ» потирая себѣ руки, заговорили:
— Ну, эти кноты остались, кажется, довольны, напоили ихъ такъ, что до слѣдующаго комерша будутъ помнить. Небось, не скажутъ, что Рутенія ударила себя носомъ въ грязь!
Телепневу такъ противно было это слышать, послѣ всѣхъ заигрываній съ нѣмцами, что онъ только плюнулъ и ушелъ бродить опять по рощѣ, не смотря на свою усталость. Бурсаки думали было продолжать пьянство, но напитковъ не оказалось, а въ корчмѣ ничего нельзя было достать, кромѣ водки. Татуированный предложилъ пройтись по водкѣ, но остальные не согласились и рѣшили лучше, вернувшись въ городъ и выспавшись, задать хорошую реставрацію.
Какъ убитый, спалъ Телепневъ въ чухонскомъ план-вагенѣ и, когда выспался дома, то еще сильнѣе укрѣпился въ желаніи распроститься съ корпораціей.
XXIX.
Приближалась вакація. Телепневъ рѣшилъ провести ее въ Д., не ѣхать домой. Ему хотѣлось, освободившись отъ бурсаковъ, засѣсть вплотную и теоретически подготовить себя для работъ въ слѣдующемъ семестрѣ. Послѣдніе дни мая стояла прекрасная погода. Свѣтлыя ночи манили его каждый день на «Домъ». Тамъ онъ просиживалъ до того часа, когда весь академическій Д. погружался въ невозмутимую тишину. Нѣсколько разъ въ недѣлю нѣмцы пѣли на «Домѣ» хоровыя и квартетныя пѣсни. Слушая ихъ, Телепневъ обыкновенно говаривалъ про себя:
«Вотъ они, хоть и кноты, а умѣютъ все-таки хоть что-нибудь извлечь покрасивѣе изъ своей бурсацкой жизни.
Поютъ порядочно и во-время, среди хорошей обстановки; а наши?…»
И дальше онъ уже не продолжалъ размышленія о свойствахъ русскихъ бурсаковъ.
Разъ нѣмцы пѣли особенно складно, около руинъ. Телепневъ слушалъ ихъ и сидѣлъ на скамейкѣ у самаго спуска внизъ къ университету. Когда хоръ замолкъ, ему послышались сзади голоса, говорившіе по-русски, на большой липовой аллеѣ, которая шла вдоль всего «Дома». Онъ не обернулся, но началъ прислушиваться.
— Отчего-жь ты думаешь, maman, — говорилъ женскій, очень молодой голосъ: — что нельзя подойти поближе къ студентамъ?
— Это неловко, мой другъ, — отвѣчалъ слабый, нѣсколько картавый голосъ.
— Отчего жь неловко? Можно было бы понять слова.
— Зачѣмъ тебѣ эти слова?
— Какъ зачѣмъ, гораздо пріятнѣе, maman, понимать то, что поютъ.
Телепневъ оглянулся. На скамейкѣ, подъ липой сидѣли дама и дѣвочка, тѣ самыя, которыхъ онъ видѣлъ-въ церкви. Въ нѣкоторомъ отдаленіи, прислонившись о фонарный столбъ, стоялъ ливрейный лакей въ штиблетахъ. Дѣвочка на этотъ разъ была въ свѣтломъ бурнусѣ и соломенной круглой шляпѣ. Она сидѣла рядомъ съ матерью, откинувшись немного назадъ и оборотя голову въ ту сторону, гдѣ пѣли студенты.
— Вотъ, maman, мы здѣсь живемъ почти ужь годъ, а нѣмцевъ совсѣмъ не знаемъ.
— Дитя мое, — отвѣтила ей дама по-французски — ты знаешь, что мы пріѣхали сюда для моего здоровья и для твоего воспитанія, стало-быть, зачѣмъ же намъ жить очень открыто?
— Ты меня не поняла, maman: я совсѣмъ не а томъ говорю, мнѣ не нужно, чтобы у насъ были гости, я говорю о томъ, что здѣсь, вѣдь, нѣмецкій городъ, совсѣмъ не
