красным. Историю старого Альбера пока держу при себе. Глубоко человечный и преданный своему ремеслу надзирателя, Седрик знает истории большинства заключенных.
– Жаль парня. Ему тогда только исполнилось восемнадцать, в шоке от приговора… Двенадцать лет в его возрасте, можешь себе представить. Двойное убийство, третья жертва в тяжелом состоянии и отягчающие обстоятельства: молодой водитель, алкоголь и марихуана, превышение скорости, проезд на запрещающий знак. Плюс статьи в газетах и тот факт, что жертвы были известными и уважаемыми людьми. Ну и судьи дали ему по полной. Он скоро выйдет по УДО. Но расплачиваться будет до конца своих дней. Испортил себе жизнь по легкомыслию.
– Его кто-нибудь навещает?
– Мать время от времени. Брата я видел пару раз вначале, потом он пропал. Но позавчера вдруг снова появился. После этого Кевин закрылся, как устрица, но он и никогда о брате не говорит. Он хороший парень, я вижу, как ему туго. Я присматривал за ним, чтобы не вляпался в какую-нибудь историю с другими зеками и чтобы его не трогали. Такие ранимые ребята легко становятся жертвой отморозков, которые есть в каждой тюрьме.
– Как думаешь, я могу с ним немного поговорить?
– Ты же понимаешь, что это не вполне законно?
– Понимаю. Но у меня не сходятся концы с концами.
– Только ради тебя.
У следующей двери Седрик приветствует коллег и представляет меня как знакомого кинолога, который приехал осмотреть учреждение на предмет проведения сеансов зоотерапии. Я говорю Блуму: «Рядом, сидеть». Мы обмениваемся с надзирателями парой фраз о его навыках и дрессировке. Блум сидит с видом побитой собаки и, наверное, выглядит так жалобно, что намордник предлагают снять.
– Собака вроде добрая и послушная, можешь снять с него эту штуку. Смотри только, чтобы не покусал никого, идет? Ну, или мы подскажем, кого именно, – добавляет он со смехом.
– Беспокоиться не о чем.
– Я покажу ему помещения, откроешь? – спрашивает Седрик.
Все заключенные оборачиваются на нас, некоторые протягивают руку, пытаясь подозвать собаку. Блум идет рядом, как велено. Его образцовое послушание особенно кстати в таких ситуациях. Я бы, наверное, никогда не смог привыкнуть к тюрьме. Здесь сосредоточена вся человеческая боль. Грохот закрывающихся дверей в конце коридоров, крики заключенных, подозрительные взгляды, в некоторых глазах как будто видна доброта. Это отдельное сообщество внутри общества, особый мир. Безусловно, необходимый для порядка в государстве, но крайне удручающий. На лицах этих мужчин – печать табака, алкоголя, наркотиков, скитаний и заточения.
Мы идем по бесконечному лабиринту. Коридоры, лестницы, опять коридоры, в конце каждого – решетка, за ней – охранник, отпирающий ее. Громкий лязг, разносящийся вдоль стен. И моя собака проходит по этим коридорам как солнечный луч по местности, опустошенной ураганом.
– Ты сказал «зоотерапия»?
– Да, терапия с помощью животных иногда применяется в тюремной среде. Тут раз в неделю приходит одна девчонка с собакой, грызуном и попугаем. Ты не поверишь, но толк есть. Даже самые скрытные выдают эмоции, гладя собаку или держа хомячка в своих бандитских лапищах. Наша директриса открыта новому и разрешает такие эксперименты, чтобы хоть как-то скрасить жизнь заключенным.
– Думаешь, мне действительно стоит предложить свою помощь с Блумом?
– Ну, во всяком случае сегодня твоя собака запросто открыла нам пару дверей, чтобы ты мог провернуть свое незаконное дельце. А там уж смотри – если тебе интересно, почему бы нет. Но никому ни слова о твоей просьбе, тут я серьезно рискую.
Мы проходим мимо учебных классов, где преподаватель что-то рассказывает группе заключенных, и попадаем в библиотеку, где, по мнению Седрика, почти наверняка найдем Кевина. Между стеллажами стоят столы, несколько человек что-то записывают. На продавленном диване в углу арестант читает «Отверженных».
– Подожди меня здесь, – говорит Седрик, направляясь вглубь комнаты.
Он подходит к Кевину Симоне, тот очень похож на брата, только черты мягче. Ангельское лицо, обрамленное вьющимися волосами. Согнутая спина, сутулые плечи – он будто хочет спрятаться в своей мешковатой толстовке. На нем спортивные штаны, как на всех заключенных, и стоптанные кроссовки. Он быстро-быстро трясет правой ногой и беспрерывно трет большие пальцы рук. Парень бросает на меня подозрительный, но не враждебный взгляд, отвечает надзирателю, который, кажется, на чем-то настаивает, потом, после проверки, садится вместе с ним за стол, положив кулак к кулаку. Друг подзывает меня. Похоже, договориться было несложно. Вероятно, хватило простого «доверься мне».
Я сажусь напротив молодого человека и делаю так, чтобы Блум оказался между нами. Кевин протягивает к нему руку.
– Можно? Не укусит?
– Можно!
Я рассказываю о Блуме, о его работе и дружелюбии. Улыбаясь, говорю, что он человечнее некоторых людей. Наблюдаю за своим напарником. Всем своим видом он старается показать парню, что тот ему нравится и его ласки приятны. Понимаю, что Седрик имел в виду, говоря о пользе зоотерапии. На какую еще нежность они могут здесь рассчитывать?
– Значит, ты скоро выходишь?
– Да.
– Наверное, рад?
– Да.
– Чем будешь заниматься на свободе?
– Учиться на каменщика.
– Нашли ему мастера, возьмет его под крыло. Кевин ответственный и трудолюбивый парень, – добавляет Седрик.
– Ну и брат, наверное, поможет? Я его знаю, мы вместе работаем, когда меня вызывают на вокзал.
Обескураженный его молчанием, утвердившись в подозрениях, я бросаю взгляд на товарища, который очень ловко переводит разговор.
– Смотри-ка, а ты умеешь обращаться с животными, пес теперь уходить не захочет!
Кевин Симоне с улыбкой смотрит на Блума, который положил морду ему на ногу. Помолчав, парень начинает говорить, не глядя на нас.
– Брат мне точно не поможет. Плевать он на меня хотел. Думает только о своей шкуре. Позавчера приходил, сказал, что какой-то говнюк сует нос не в свои дела и интересуется моим делом. Это вы?
– Я.
– Зачем?
– Скажу тебе правду… На задании, куда нас с Блумом вызвали проверить подозрительный багаж, твой брат пересекся с Капуциной Клодель – это дочь супругов, погибших в аварии, которая случилась по твоей вине одиннадцать лет назад.
Блум открыл глаза и смотрит на напрягшуюся руку, которая гладит его судорожными движениями. Кевин, кажется, поймал его взгляд и взял себя в руки, жесты вновь становятся плавными.
– Твой брат странно отреагировал, когда услышал фамилию Клодель, как будто что-то было не так. Поскольку я его немного знаю, могу точно сказать: желание помочь тут ни при чем, он действительно думает только о себе.
– Как у нее дела?
– Она справляется. Трудно, но она справляется, и ее младшая сестра – тоже.
Мы с Седриком видим, как со щеки на руку, которая все еще гладит собаку, скатывается слеза. Кевин вытирает ее быстрым, неловким от стыда жестом. Мой друг встает, заявляя, что ему нужно решить один вопрос и он будет ждать меня в коридоре. Я беру быка за рога.
– Я говорил с Альбером Петершмиттом. Он рассказал о вашей переписке.
– Под конец уже было трудно разобрать, что он пишет. И мы ее прекратили.
– Он очень сожалеет, что больше не может тебе писать.
– Вы его знаете?
– Он жил в доме на перекрестке, где произошла авария. Он не спал. Он все видел, Кевин. Все, что произошло до приезда скорой.
Глаза молодого человека следят за моими, цепляются за них, чтобы удержать то, что рвется наружу.
– Ты хочешь мне об этом рассказать?
Мы встречаемся с Седриком через пятнадцать минут.
По дороге к выходу я рассказываю ему обо всем.
– Ну и что ты собираешься делать?
– Поразмыслю о зоотерапии. Это же просто магия!
– Я все думаю как-нибудь с лошадьми попробовать, осталось убедить директрису.
Припарковавшись у дома Капуцины, я пытаюсь оставить в машине откровения заключенного парня, о которых вот уже несколько дней не могу перестать думать. Я просто хочу снова ее увидеть, выяснить, кто такой Оскар, обнять ее, не думая об аварии и обо всем, что там произошло. Еще меньше – о том, что она почувствовала бы, узнав тайну.
Не успел я поздороваться,
