же? приставала Александрина.
— Нѣтъ таланту, да и какое же пѣніе послѣ обѣда? прибавилъ онъ улыбнувшись.
— Дѣйствительно, замѣтила Ольга Ивановна, видя что Телепневу почему-то не хотѣлось пѣть.
Они еще поболтали. Больше всѣхъ, конечно, говорила Александрина. На прощаньи, она взяла слово съ Телепнева, что онъ явится къ нимъ съ визитомъ.
— Я васъ прямо приглашаю, m-r Телепневъ, тараторила она: maman рѣдко выходитъ, и хозяйка — я.
Въ свою очередь, и Ольга Ивановна не оставила его въ покоѣ.
— Я объ васъ скажу губернаторшѣ и начальницѣ.
— Будетъ довольно и одной, отвѣтилъ Телепневъ раскланиваясь.
Въ кабинетѣ онъ встрѣтилъ Павла Семеновича и получилъ отъ него нѣсколько старомодныхъ привѣтствій.
— У меня вѣдь есть таки порядочное книгохранилище, говорилъ толстякъ, пожимая Телепневу руку. Могу сказать, есть такія вещицы, что и въ университетской не найдете, особенно по рукописямъ… Вы не филологъ, а все-таки, что понадобится, пожалуйста обратитесь, я съ полной готовностью…
Телепневъ посмотрѣлъ въ эту минуту на маленькій шкафикъ съ книгами.
— Мое книгохранилище, проговорилъ Павелъ Семеновичъ, не здѣсь: я его держу въ кладовой, на случай пожара. Наученъ опытомъ, лишился рѣдкихъ вещей!
Телепневъ еще разъ раскланялся.
— Прощайте, прощайте, мой дорогой! говорилъ ему Павелъ Семеновичъ, провожая его до дверей зала, не забывайте насъ.
XXVI.
Телепневъ ѣхалъ домой и думалъ о своихъ новыхъ знакомыхъ. Ему почти нравился этотъ домъ. Онъ не спрашивалъ себя: будетъ ли ему тамъ скучно, или нѣтъ, онъ зналъ только, что ему тамъ довольно ловко. Толстый Павелъ Семеновичъ съ своими рукописями занималъ его, Ольга Ивановна казалась довольно умной женщиной. Хотя въ послѣднее время, онъ поглощенъ былъ внутренней жизнью и нигдѣ почти не бывалъ; но Софья Николаевна сдѣлала то, что для Телепнева встрѣча съ какой бы то ни было женщиной не представляла уже ничего заманчиваго, онъ чувствовалъ себя совершенно свободно, точно онъ нѣсколько лѣтъ вращался въ свѣтской жизни. Но все почти время, которое онъ провелъ въ этіітъ день у М-новой, Телепневу было очень и очень грустно, едва ли не больнѣе, чѣмъ у себя въ своей одинокой квартирѣ. До сихъ поръ онъ еще ни съ кѣмъ не дѣлился своей потерей, и эта замкнутость ужасно давила его. Она еще болѣе придавала ему тотъ почти апатичный видъ, который удивилъ Ольгу Ивановну и заставилъ ее спросить Телепнева: не рисуется ли онъ? И когда она сказала эту фразу, ему сдѣлалось больно потому, что его горе, какое бы оно ни было, сейчасъ такъ опошлялось объясненіемъ постороннихъ людей. А съ этими людьми ни что его ни связывало, нельзя было открыться имъ и не тянуло къ тому. „А товарищи?“ спросилъ себя Телепневъ; „зачѣмъ я удалился отъ нихъ? Развѣ они меня отталкивали чѣмъ нибудь?“ Но когда Телепневъ выѣхалъ на Преображенскую, мысли его получили другой ходъ. Онъ говорилъ себѣ, что иначе и быть не можетъ. Зачѣмъ онъ пойдетъ изливаться? Отъ такого изліянія легче не будетъ; а товарищи понимаютъ его горе и любятъ его. Больше. онъ ничего не могъ отъ нихъ требовать. А все-таки на сердцѣ сдѣлалось еще тоскливѣе, когда онъ пріѣхалъ домой. Сталъ онъ ходить изъ угла въ уголъ, читать не хотѣлось, въ голову лѣзли все невеселыя мысли. Онъ отправился въ комнату Горшкова, гдѣ стояло фортепіано. Присѣлъ онъ къ этому фортепіано и началъ наигрывать свои любимые мотивы. Музыка также отходила отъ него въ-даль. Вотъ уже нѣсколько мѣсяцевъ, какъ онъ ни за что не принимался: да музыка и не могла дать ему облегченія, потому что съ каждымъ мотивомъ, съ каждымъ романсомъ, который онъ хотѣлъ бы запѣть, связана была утекшая жизнь съ радостями, невозвратно погибшими. Послѣ нѣсколькихъ акордовъ Телепневъ всталъ и снова заходилъ по комнат шъ своей квартиры.
„Пойду“, подумалъ онъ, къ Абласову, „онъ вѣрно дома.“ Онъ перешелъ дворъ и поднялся на галдарейку. Абласовъ дѣйствительно былъ дома и по обыкновенію сидѣлъ надъ черепомъ. Когда Телепневъ вошелъ къ нему, вѣрно лице у него было такое, что Абласовъ, приподнявши голову отъ черепа, быстро всталъ съ дивана и взялъ Телепнева за руку.
— Что ты, Борисъ? сказалъ онъ мягкимъ, задушевнымъ голосомъ.
— Тоска! вырвалось у Телепнева, и онъ вдругъ, опустивши руки на плечи Абласову, громко и порывисто зарыдалъ.
Абласовъ далъ ему выплакаться и посадилъ на диванъ.
— Какъ же съ этимъ быть-то? началъ онъ. Видно, надо за другую жизнь приниматься, Боря.
Телепневъ ничего не отвѣчалъ.
— Извѣстное дѣло тебѣ тоска, а еще сильнѣе оттого, что ты не знаешь, за что приняться.
— Да, да. Ты правъ, Абласовъ, повторялъ Телепневъ. Тяжело мнѣ оттого также, что я отъ васъ скрываю мою тоску.
— Да что же и разсказывать-то, прервалъ его Абласовъ, развѣ мы не чувствуемъ, какое у тебя горе? Развѣ я не понималъ, что для тебя была Софья Николаевна? Только вотъ что я тебѣ скажу Борисъ: горе — горемъ, а дѣло — дѣломъ. Такъ тебѣ не слѣдуетъ оставаться.
— Какъ? спросилъ Телепневъ.
Съ одной тоской. Ты чѣмъ-нибудъ займись, а не можешь дѣломъ заняться — знакомство заведи; что хочешь дѣлай, только чтобы было похоже на жизнь.
— Абласовъ! проговорилъ Борисъ, когда она была жива, тогда я самъ на себя больше надѣялся. И работать хотѣлось, и считалъ я себя на многое годнымъ, а теперь вижу, что я — пустой мальчишка! Все хорошее было въ ней, а не во мнѣ. Она для меня жила, а не я для нея. Да и какъ вспомнишь про прежнее, все-то я не такъ дѣлалъ, какъ нуно. И опять бы все воротить: и отца, и Машу, и бабушку даже; да нельзя. Вотъ я и свободенъ, иди на всѣ четыре стороны, а силъ у меня никакихъ нѣтъ! Она мнѣ всегда говорила, какую можно себѣ хорошую жизнь сдѣлать въ университетѣ. Я тогда думалъ объ себѣ Богъ знаетъ что. А вотъ на дѣлѣ-то у меня и нѣтъ силъ…
— Да тебѣ себя жаль, или ее? спросилъ вдругъ Абласовъ.
— Всего, всего, что было! вскричалъ Борисъ.
Долго сидѣлъ онъ у Абласова. Впервые говорилъ онъ о своей страсти, о прекрасной женщинѣ, которая дѣйствительно любила его безъ оглядки, глубокимъ, горячимъ чувствомъ. И съ каждымъ словомъ, съ каждой чертой изъ дорогихъ воспоминаній, онъ сильнѣе и сильнѣе сознавалъ, какъ тосклива, тяжела и блѣдна будетъ его теперешняя жизнь. Но когда онъ простился съ Абласовымъ и тотъ сжалъ крѣпко его руку, они были больше друзья, чѣмъ прежде.
XXVII.
На другой день Телепневъ писалъ своему опекуну. Эта переписка становилась для него все необходимѣе. Онъ его спрашивалъ о Пелагеѣ Сергѣвнѣ: не слышно ли про ея здоровье? И справляясь объ этомъ, Телепневъ
