еще себѣ выработать. Не трудно было броситься къ книгамъ, но къ какимъ? — вотъ вопросъ. Въ провинціи каждый чувствуетъ себя, какъ въ пустынѣ. Правда, я усердно читалъ журналы, выписывалъ много всякихъ книгъ, и все-таки не могъ выбраться на свѣтъ Божій по кровному для меня, тогда, вопросу — ухода и воспитанія дѣтей. Вѣдь у меня же на рукахъ былъ еще одинъ, уже восьмилѣтній ребенокъ — Наташа. Съ ней дѣло шло лучше; но нельзя же было оставить ее безъ воспитательницы, такъ какъ материнское сердце не лежало къ ней, а я часто разъѣзжалъ по вотчинамъ. Эту воспитательницу надо было руководить. Я просто терялъ голову.
И среди всѣхъ этихъ заботъ, я, какъ волкъ, исподлобья, смотрѣлъ на свое кровное дитя. Мнѣ въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ не удалось побороть въ себѣ чувства, не допускавшаго меня ласкать Колю при всѣхъ, хотя графиня безпрестанно подавала мнѣ къ этому поводъ. Я не завидовалъ правамъ графа, я только возмущался его баловствомъ, но нѣжность къ тому созданію, которое мать считала моимъ сыномъ не проявлялась наружу даже и въ тѣ минуты, когда никого, кромѣ матери, не было, и она подставляла красивое лицо мальчика, съ зелеными большими глазами, къ моимъ губамъ. Да и ребенокъ не льнулъ ко мнѣ. Онъ даже пугался моей бороды и разъ такъ расплакался отъ моего поцѣлуя, что я ушелъ убитый.
Только съ моимъ кроткимъ другомъ, Наташей, отводилъ я душу: она привязывалась ко мнѣ не по днямъ, а по часамъ. Она знала, что я ея воспитатель и второй отецъ. Графа она любила, часто ласкалась къ нему; но отношенія этой дѣвочки со мною вбирали въ себя всю ея дѣтскую жизнь. Она не разъ мнѣ говорила, вечеромъ, гдѣ-нибудь въ уголку:
— Вы будете жить — и я буду жать; а вы отъ насъ уйдете — и я убѣгу; я очень люблю папу, а убѣгу.
XLIV.
Предупреждать меня — сдѣлалось какимъ-то «физіологическимъ отправленіемъ» графини Варвары Борисовны.
— Вамъ надо провѣтриться, сказала она мнѣ какъ разъ въ такой моментъ, когда я началъ искать исхода своимъ заботамъ.
— Нужно, подтвердилъ я.
— Поѣзжайте съ графомъ въ Петербургъ. Эта поѣздка будетъ полезна во всѣхъ отношеніяхъ.
Разговоръ этотъ происходилъ послѣ петербургскихъ пожаровъ, когда повсюду запахло другимъ воздухомъ, совсѣмъ не тѣмъ, какимъ я дышалъ въ Москвѣ, въ первую мою поѣздку туда.
— Графъ еще не очень твердъ, продолжала она. Слава Богу, вы успѣли кончить все прекрасно въ имѣніяхъ; но графъ служитъ и тамъ, въ Петербургѣ, онъ можетъ подпасть подъ вліяніе разныхъ толковъ и слуховъ; — поддержите его.
Танія слова способна была тогда произнести только она, и никто больше въ ея сферѣ, да особливо еще въ отдаленіи губернскаго города. Графъ уже начиналъ слегка прохаживаться насчетъ «всесвѣтной революціи» и «краснаго пѣтуха», будто-бы угрожающаго всему государству; но она только посмѣивалась и говорила: — Боже мой, какое сплетничество. Было бы у насъ меньше вѣры въ «небось», не случились бы и пожары. По-моему, если начали либеральничать, то изъ-зачего же теперь тянуть назадъ?
Кто бы могъ придраться къ такому мнѣнію? Оно было чисто барское, спокойное, почти равнодушное; но я отлично зналъ, что графиню сильно огорчилъ чадъ, оставшійся отъ петербургскаго пожарища. Слово «нигилистъ» уже гудѣло вездѣ, на каждой вечеринкѣ столоначальника или уѣзднаго лѣсничаго. Ко мнѣ эта кличка была приклеена всей губерніей: меня слишкомъ хорошо знали по мопй «возмутительной пропагандѣ» въ крестьянскомъ дѣлѣ. И никогда я не слыхалъ, чтобы графиня, хоть въ шутку, употребила его.
— Кабы всѣ наши мужчины были, какъ этотъ Базаровъ, сказала она мнѣ по прочтеніи романа, славно было бы жить намъ — женщинамъ.
Да, она продолжала быть моей вѣрной союзницей. Мое ученичество докончилось къ тому времени: я свободно читалъ по-англійски, пѣлъ итальянскіе романсы, по-французски говорилъ «основательно» (по выраженію моей наставницы). Наши уроки превратились въ чтенія. Графиня чрезъ меня знакомилась со всѣмъ, что тогдашняя журналистика наша вносила въ сознаніе русской публики. И ко всему-то она относилась по-своему, т. е. смѣло, умно, характерно. Великое удовольствіе было читать ей вслухъ любой разборъ, любую полемику, любую монографію. Она уже не уничтожала такъ «народный театръ», какъ когда-то въ Москвѣ, соглашалась съ Добролюбовымъ и Бѣлинскимъ въ очень многомъ; но не склонялась передъ выводами автора «Эстетическихъ отношеній». Ни до чего она не боялась дойти умомъ, и только совѣсти не давала шевелиться противъ своего желанія. Года не прошло, какъ она говорила мнѣ:
— Надо создать себѣ новый символъ вѣры, и я готова. Съ прежними обрывками мыслей жить нельзя.
Вотъ почему мы съ ней были за одно и по «новому воздуху», и по «злосчастному и малодушному поколѣнію», и по нашему личному вопросу — уходу и воспитанію Коли.
— Поѣзжайте, напутствовала она меня, поищите тамъ свѣдущихъ людей, привозите книгъ, выберите хорошую бонну для Коли. — Она стояла за англичанку; я было воспротивился на томъ основаніи, что ребенокъ будетъ одно и то же слово называть на нѣсколькихъ языкахъ — и разовьется менѣе. Графиня, хоть и согласилась со мною, но практически доказала мнѣ, что русскія мамки — никуда негодны, нѣмки — глупы, француженки — лживы, драчливы и нервны; а англичанка тѣмъ, по крайней мѣрѣ, хороша, что выходитъ ребенка и пріучитъ его къ водѣ, къ воздуху, къ движенію, и не дастъ ни одной вредной привычки.
Графу сообщались результаты этихъ совѣщаній въ видѣ желаній, которымъ онъ подчинялся охотно, только бы ему не мѣшали мять Колю и прыгать съ нимъ по залѣ.
На поѣздку съ графомъ я разсчитывалъ и въ томъ еще смыслѣ, что, съ глазу на глазъ, дорогой, мнѣ легче будетъ направить его по части его родительскаго баловства. Въ городѣ у меня не хватало свободы духа бесѣдовать съ нимъ на эту тэму. Да онъ и не заводилъ со мною рѣчи о Колѣ. Онъ оставлялъ для меня толкъ о болѣе серьезныхъ предметахъ, и когда я выразилъ ему желаніе проѣхаться въ Петербургъ, то первымъ дѣломъ сказалъ:
— Какъ это кстати. Душевно радъ. Вы знаете, что земскія учрежденія на носу. Такъ я буду совершенно au courant. Это — довершеніе великаго дѣла, и вы, я увѣренъ, опять будете моимъ вѣрнѣйшимъ сотрудникомъ.
Необычайное уваженіе возымѣлъ онъ ко мнѣ послѣ того, какъ послѣдняя уставная грамота была подписана. Правда, по двумъ губерніямъ имя его гремѣло за безпримѣрное великодушіе, но все-таки въ немъ могло-бы явиться хоть небольшое раздраженіе противъ того, кто помогъ значительному сокращенію его доходовъ. Нѣтъ, на него это не повліяло. Такое добродушіе минутами приводило меня в тупикъ, но не дѣлало личность графа болѣе симпатичною
