— и хорошо, что не дѣлало.
Въ дормезѣ, гдѣ мы усѣлись, какъ два усерднѣйшихъ «сотрудника», графъ не утерпѣлъ и шепнулъ мнѣ:
— Помните, Николаи Иванычъ, я вамъ разсказывалъ про одного мѣщанина, врачующаго…
— Помню, перебилъ я.
— Вы не повѣрили… Не хотите ли я васъ сведу къ нему?
— Зачѣмъ же, графъ?
— Чтобы вы убѣдились… Такому человѣку надо бы поставить монументъ.
Лицо его при этомъ такъ просіяло, что я подумалъ:
— Видно въ самомъ дѣлѣ вылѣчился и ѣдетъ на послѣдній искусъ.
Оптимизмъ графа былъ такъ заразителенъ, что я безъ особой тревоги прибылъ въ Петербургъ, уже преисполненный пожарнаго духа.
XLV.
Какимъ школьникомъ показался я себѣ, когда сравнилъ московскія мечты съ петербургской правдой. Мы думали, что нрогресъ такъ и понесетъ насъ; а тутъ — «стопъ машина» За мѣсяцъ, проведенный въ Петербургѣ, я поумнѣлъ на десять лѣтъ; но съ какой бы радостью промѣнялъ я этотъ умъ на прежнюю глупость.
Сошелся я съ хорошими людьми; но эти хорошіе люди твердили одно — «Надо сжаться, надо напирать на подробности — заниматься идеями вредно».
Подробности представлялись мнѣ въ образѣ графа. Онъ былъ преисполненъ будущностью земскихъ учрежденій — и, слушая его, я начиналъ надѣяться, что можетъ быть, когда распоряжаться своимъ хозяйствомъ будутъ выборные, заведутся и школы, и больницы, и артели, и ссудные банки. Право, графъ жилъ сильнѣе всѣхъ тѣхъ, отъ кого я набирался уму-разуму; а тѣ больше «сидѣли на рѣкахъ Вавилонскихъ». Толковалъ я съ педагогами — мало толку вынесъ и отсюда. Накупилъ книгъ, убивалъ вечера въ долгихъ спорахъ и разсужденіяхъ, но ни одного дня не провелъ радостно. Въ итальянской оперѣ меня возмущала публика, у французовъ, въ Михайловскомъ театрѣ, смѣяться не давала та же публика, изъ Александринаго — я просто выбѣжалъ. Петербургъ давилъ меня, н я началъ поталкивать графа.
Тутъ только испыталъ я впервыѣ состояніе «гражданской скорби». Это не фраза для того, кто вѣрилъ въ «общество», какъ въ убѣжище отъ всѣхъ личныхъ мытарствъ. И никогда я не чувствовалъ себя такимъ одинокимъ, какъ въ Петербургѣ. Все мнѣ говорило: «Знай, что дальше твоего я — ты никуда не уйдешь, никакого общества у насъ нѣтъ; если мы и добьемся чего-нибудь, то въ разсыпную, рѣшительно ни на кого не разсчитывая».
Тутъ же я присмотрѣлся попристальнѣе и къ моему врагу — графу. Есть такая порода людей: они ограничены, лишены почина, мы на нихъ смотримъ свысока, но по-своему они лучше распоряжаются съ дѣйствительностью, чѣмъ мы. Изъ всего они извлекаютъ медъ своего оптимизма, служатъ видимому благу усердно, совѣсть у нихъ чиста, и никто на нихъ и вознегодовать не можетъ.
Графъ не заразился «пожарными разговорами», мы съ графиней достаточно на него подѣйствовали; но онъ въ Петербургѣ и не замѣтилъ совсѣмъ того, что меня начало душить. Онъ бредилъ земствомъ, рыскалъ по городу къ разнымъ особамъ, «стоящимъ у источника», говорилъ съ деректорами департамента; излагалъ разныя разности «его высокопревосходительству», мечталъ о томъ, какъ у насъ, въ губерніи, все славно пойдетъ, когда введутъ земство и выберутъ его въ предсѣдатели управы.
Дня за два до нашего отъѣзда, онъ вошелъ ко мнѣ въ нумеръ, во фракѣ и бѣломъ галстухѣ, собираясь на какой-то важный дѣловой вечеръ. Я только-что вернулся домой и сидѣлъ угрюмо за книгой, испытывая сильнѣйшій припадокъ петербургской хандры.
Должно быть ему очень меня жалко стало. Онъ подсѣлъ ко мнѣ, положивъ руку на плечо, и сладко заговорилъ:
— Что это вы, Николай Иванычъ, какой хмурый въ Петербургѣ? Неужели соскучились?
— Претитъ здѣсь, графъ, отвѣтилъ я небрежно, пора бы домой.
— Отчего же вамъ такъ противно? Попали въ европейскій городъ и соскучились о провинціи.
— Вы развѣ не видите, чѣмъ теперь запахло?
Я спросилъ такъ выразительно, что онъ-таки догадался.
— Это пройдетъ; успокоительно вымолвилъ онъ, надо переждать. Дѣла предстоитъ бездна, и какого дѣла! Мы сами можемъ достичь всего, рѣшительно всего!
— Блаженъ кто вѣруетъ…
— Именно блаженъ: я вѣрую, я борюсь, я знаю, что съ силой воли можно все. Да позвольте ужь сказать про себя. Вы давно такъ близки мнѣ, что я и не думаю скрываться. Возьмите вы меня. Вѣдь я четыре года тому назадъ предавался одному отвратительному пороку: пилъ запоемъ; да, увѣряю васъ честью. И что же? изъ любви къ графинѣ, изъ уваженія къ своему человѣческому достоинству, я кончилъ тѣмъ, что теперь — окончательно вылечился — не правда ли, почти невѣроятно? А достигъ же я этого! Такъ точно и во всемъ прочемъ. Переждемъ и станемъ дѣлать то, что позволяютъ, честно, усердно, не жалѣя себя, и будутъ у насъ дороги, мосты, школы, библіотеки, больницы — все будетъ. И вамъ какая масса труда предстоитъ по однимъ нашимъ имѣньямъ. Довершите великое дѣло въ районѣ вашего вліянія — и благо вамъ будетъ!
Онъ чуть-чуть не облобызалъ меня и заторопился на свой дѣловой вечеръ.
Обидно мнѣ стало раскисать. Неужели, въ самомъ дѣлѣ, во мнѣ было меньше толку и выдержки, чѣмъ въ баринѣ, воспитанномъ отъ трехъ тыеячъ душъ. Надо было дѣлать то же, что и онъ, только по-своему.
Англійская бонна, отысканная мною въ Петербургѣ и подвергнутая всякимъ испытаніямъ, отправлена была впередъ, и графъ уже получилъ отъ жены письмо, гдѣ она благодарила меня за выборъ.
XLVI.
Графиня тотчасъ же замѣтила, съ какимъ новымъ отношеніемъ къ жизни вернулся я изъ Петербурга. Она не замедлила похвалить меня.
— Петербургъ пошелъ вамъ въ прокъ. Вы еще поуспокоились. Вы видите теперь, что не изъ-за чего очень-то бичевать себя. Хорошо и то, чего добьетесь въ одиночку.
Наши бесѣды получали самый мирный характеръ. Разномысліи почти не было по самымъ отвлеченнымъ вопросамъ; дѣйствовали мы единодушно и насчетъ сына. Но моему отеческому сердцу рано пришлось болѣзненно сжиматься. Я уже замѣтилъ, что ребенокъ не любитъ моихъ ласкъ. Когда онъ началъ ходить и болтать, то преслѣдовалъ меня прозвищемъ «дядя — у-у»! Онъ прозвалъ меня такъ за мое басовое пѣніе, котораго онъ терпѣть не могъ. Такъ я для него и остался: дядя у-у. На руки ко мнѣ онъ не шелъ, говорить со мною не любилъ, ничего у меня не просилъ. Не то, чтобы онъ боялся меня, а скорѣе презиралъ, если только у ма-ленькихъ дѣтей есть это чувство. Мнѣ казалось одно время, что я преувеличиваю, поддаюсь излишней впечатлительности; но графиня подтвердила мои наблюденія и не мало этимъ огорчилась. Принуждать ребенка къ нѣжности нельзя же было, а вызвать ее я рѣшительно не умѣлъ, хотя и просиживалъ ночи надъ разными воспитательными трактатами. Графъ ни о какой гигіенѣ и педагогикѣ знать не зналъ, а его Коля любилъ.
