удавалось добиться с помощью переводчика, которого не так просто было найти. Так этих детей и регистрировали, одного за другим, – вписывали в документы дату «первое января», а год ставили наугад. Были организованы курсы английского языка для взрослых, но поначалу их посещали без особого энтузиазма. Женщины сидели в аудитории с равнодушным видом, а их дети играли в соседней комнате. Социальные работники учили некоторые фразы на сомалийском («субах ванаагсан» – «доброе утро» или «иска варан» – «как дела?»). Соцработники пытались узнать побольше об этих людях и об их нуждах, они приложили столько усилий – и вдруг это происшествие со свиной головой! Вести о нем прокатились по всему штату, по всей стране и за ее пределы, как будто река вышла из берегов. Ширли-Фоллз выставили оплотом нетерпимости, страха и злобы. Но ведь это неправда!
Местное духовенство – а именно Маргарет Эставер, раввин Голдман, три католических священника и один от конгрегационалистской церкви – поначалу не особенно способствовало разрешению конфликта. Когда стало очевидно, что дело плохо, они начали активные действия. Все очень старались. Члены городского совета, мэр и, конечно, начальник полиции Джерри О’Хейр – каждый работал в своей сфере, и каждый понимал, что ситуация критическая. Планировался митинг «Вместе за толерантность», и совещания по связанным с ним вопросам устраивали в любое время дня и ночи. Положение сложилось напряженное. Мэр пообещал, что через две недели, в первую субботу ноября, в Рузвельт-парке будет проведена мирная демонстрация.
А потом произошло то, чего все боялись. Некая группа под названием «Мировая церковь народов», пропагандирующая идею превосходства белой расы, запросила разрешение устроить демонстрацию в тот же день. Сьюзан услышала об этом от Чарли Тиббеттса и прошептала в телефонную трубку: «Господи боже мой! Они его убьют!» «Зака никто не собирается убивать, – устало ответил Чарли. – И уж точно не деятели из ”Мировой церкви народов”, они вообще считают его героем». «Это еще хуже! – заплакала Сьюзан. – Почему власти им разрешают? Почему нельзя просто запретить?»
Потому что это Америка, здесь свобода собраний. Город счел, что разумнее дать разрешение на второй митинг – так его, по крайней мере, можно будет контролировать. Местом проведения назначили площадь перед зданием муниципалитета, расположенную далеко от центра города, а главное – от парка. Чарли заверил Сьюзан, что происходящее уже не имеет никакого отношения к Заку. Ему предъявлено обвинение в мелком хулиганстве, точка. А шумиха скоро уляжется.
Однако шумиха только ширилась. Что ни день, газеты печатали гневные излияния местных либералов или сдержанные рассуждения консерваторов о том, что сомалийцы, как и все прочие люди, которым посчастливилось жить здесь, должны работать, учиться и платить налоги. А потом кто-нибудь писал в ответ, что сомалийцы работают и платят налоги, а наше общество зиждется на свободе исповедовать любую религию… и так далее и тому подобное. Альтернативный митинг, объявленный сторонниками «превосходства белых», еще больше укрепил выступающих за толерантность в том, что они ратуют за благое дело; рвение удвоили.
В школы отправились группы активистов, которые объясняли ученикам идею предстоящей демонстрации, рассказывали про Конституцию Соединенных Штатов Америки, пытались изложить историю гражданской войны в Сомали. Прихожан всех местных церквей попросили принять участие. Не откликнулись только две фундаменталистские церкви, остальные согласились. У людей нарастало чувство обиды – уроженцы штата Мэн не терпели, чтобы кто-то учил их жить. Им претила сама мысль, что Ширли-Фоллз может быть местом, где становятся ксенофобами. К движению в защиту сомалийцев подключились университеты и колледжи, гражданские организации, клубы пенсионеров. Все больше и больше разных людей заявляли, что новые соседи могут жить в городе сколько им заблагорассудится, как до них жили ирландцы и канадские французы.
Отдельный разговор – что писали по этому поводу в интернете. Глядя в монитор, Джерри О’Хейр покрывался холодным потом. Ему ни разу не довелось встретить того, кто утверждал бы, что Холокост – прекрасная страница истории человечества, а в Ширли-Фоллз следует поставить печи и сжечь в них сомалийцев. Читая это, Джерри О’Хейр думал, что все-таки ничего не понимает в жизни. Он не воевал во Вьетнаме, поскольку в то время был еще ребенком, хотя, конечно же, знал людей, которые там служили, и видел, чем это для них закончилось. Из-за расшатанной психики они не справлялись ни с какой работой. Некоторые теперь жили у реки бок о бок с сомалийцами. Но и сам Джерри О’Хейр повидал всякого. Например, детей, которых на всю ночь запирали в собачьей конуре или у которых были шрамы от ожогов – родители намеренно прижимали их маленькие ручки к раскаленной плите. Он видел женщин, которым разъяренные мужья выдирали волосы, пару лет назад видел бомжа-гея, которого облили бензином, подожгли и сбросили в реку. Он видел страшные вещи. Но такого ему еще видеть не приходилось – в интернете люди спокойно и с полной уверенностью в своей правоте заявляли, что только белая раса имеет право на существование, а всех остальных следует «без колебаний уничтожить как крыс». Джерри не стал делиться прочитанным с женой. Сказал только: «Трусы. Проблема интернета в том, что там возможна анонимность». Теперь он каждый вечер принимал снотворное. Все это происходит у него на глазах. Он – начальник полиции, его обязанность – защищать граждан, а значит, нужно предвидеть непредвиденное. Поэтому Джерри О’Хейр подключил к делу полицию штата и отделения из соседних городов. Из хранилища достали пластиковые щиты и дубинки, и начались учения по противодействию массовым беспорядкам.
А Зак Олсон однажды утром вошел в дом через заднюю дверь и расплакался. «Мама! – сказал он Сьюзан. – Меня уволили! Я пришел, а мне заявили, что я уволен. Я остался без работы». Он наклонился и обнял мать так, будто получил смертный приговор.
«Нет, причину сообщать не обязаны, – объяснил Джим, когда Сьюзан позвонила ему. – Ни один работодатель в здравом уме не сообщит увольняемому причину. Мы с Бобом скоро приедем».
9
Ноябрь принес ветер, задувающий яростными порывами, и в Нью-Йорке стало зябко, но еще не холодно. Хелен работала в саду, сажала луковицы тюльпанов и крокусов. Подушка легкой меланхолии, следовавшей за ней повсюду, несколько заглушила раздражительность. Ближе к вечеру Хелен сметала с крыльца листья, беседовала с проходящими мимо соседями. Среди них были любезный и педантичный гей, высокий и статный врач с восточным разрезом глаз, чудовищная дама с пергидрольными волосами, работавшая в городской администрации, молодая пара, ожидающая первенца, и, конечно же, Дебора-Которая-Всё и Дебора-Которая-Не-Всё. Хелен с каждым успевала переброситься словечком. Это успокаивало и помогало пережить то самое время дня, когда ее дети обычно возвращались из школы и Ларри звякал ключом в решетчатой калитке.
Не пройдет и года, как статный врач скончается от сердечного приступа, педантичный
