мы остаемся одни под дождем. Рубашка Джульетты быстро покрывается мокрыми пятнами.
– А ведь многие мечтают оказаться на ее месте, – задумчиво произносит Джульетта и поворачивается ко мне. – Ты же понимаешь, о чем я?
Еще как понимаю. Блисс заполучила парня, о котором грезят миллионы девушек по всему миру. И все же она несчастна.
– А то, – отвечаю я.
– У меня такое чувство, будто моя мечта… «Ковчег»… мне больше не помогает, – вдруг говорит Джульетта. Это так неожиданно, что я даже не решаюсь спросить, что она имеет в виду. Джульетта смотрит на меня, словно ждет каких-то слов. Но что я должна сказать? Неужели я что-то сделала не так? Почему неделя, которую мы ждали весь последний год, с самого начала пошла наперекосяк?
– Сегодня был просто кошмарный день, – выдыхает Джульетта.
Я внимательно смотрю на нее и вдруг холодею от ужаса. Она выглядит раздавленной. Конечно, этот день нас всех потрепал, но я в жизни не видела ее такой несчастной.
– Ага. Вся эта история Роуэна и Блисс всплыла просто из ниоткуда.
Джульетта поднимает на меня глаза. На лице ее написано разочарование.
– Точно. История Роуэна и Блисс.
Я молчу, и она, не дождавшись ответа, заходит внутрь, оставляя меня под дождем.
Наверное, стоит пойти и извиниться перед Листером, но я не знаю, что ему сказать. Как бы я хотел, чтобы этот день закончился и жизнь снова потекла своим чередом.
Даже если это означает подъем в пять утра, час в кресле у стилиста, который приводит в порядок мои волосы и накладывает макияж, бесконечные интервью и общение с фанатами, репетиции, саундчек и концерт перед двадцатью тысячами зрителей.
Уж лучше все это, чем дом, полный тишины.
Девять вечера. Листер и Роуэн целый день просидели в своих комнатах, вылезая оттуда только в случае крайней необходимости – то есть в туалет или на кухню в поисках еды. Я валялся в кровати, периодически задремывая под «Бруклин 9–9», но уснуть так и не смог.
Я и забыл, как давят на меня стены этой квартиры. На самом деле это ужасно неблагодарно с моей стороны. В нашем доме могут с удобством разместиться человек двадцать. А я мечтаю о том, чтобы отсюда свалить.
Наконец я скатываюсь с кровати и встаю. От резкого подъема в глазах темнеет, висок простреливает боль. Восхитительно. Как раз то, что нужно.
Пойти, что ли, попросить прощения у Листера?
Но нет. Я не сделал ничего плохого. Ведь не сделал?
Лучше пойду к Роуэну.
Хотя с ним разговаривать тоже не тянет.
Хочу выкинуть из головы тот бардак, в который превратилась наша жизнь.
И ни о чем больше не думать.
Я иду на кухню, по пути бросив взгляд на комнату Листера. Дверь закрыта, изнутри не доносится ни звука. В гостиной темно, хотя солнце только клонится к закату. На кухонном столе белеет новый контракт, открытый на той странице, где я бросил его читать. Неужели это наше будущее? Мое будущее? До подписания осталось два дня.
Нет, об этом я тоже не хочу думать.
Я наливаю стакан воды, залпом выпиваю, наливаю еще один и иду к окну. Даже дождь, вопреки обыкновению, ничуть не успокаивает. Меня не покидает чувство, будто он скребет прозрачными пальцами по стеклу и пытается забраться в дом, чтобы его затопить.
Сглотнув, я смотрю на улицу внизу. Хотя мы живем в респектабельном районе, безлюдным его не назовешь. Если бы я мог выбирать, то поселился бы в Озерном крае, и чтобы на пятьдесят миль окрест не было ни души.
Желание вырваться из четырех стен буквально сводит с ума.
Год назад Сесили строго-настрого запретила нам появляться на улице без телохранителей. В тот раз мы решили пойти в кино после собрания в «Форт Рекордс» – кинотеатр был прямо за углом. Идея оказалась так себе: на выходе из здания нас поджидала толпа фанатов и журналистов. Людей было так много, что я запаниковал; Роуэн грубо распихивал напиравших, а Листера кто-то схватил за руку.
Больше мы одни не гуляли.
Я открываю окно, чтобы собрать в ладонь дождь. Холодный ветер врывается внутрь. Я глубоко вдыхаю. Надо же, я и не замечал, как у нас душно.
А что, если я… просто выйду из дома?
Всего на минутку. Надену толстовку с капюшоном или бейсболку. Никто и внимания не обратит. Просто постою у крыльца. Подышу свежим воздухом.
Не оставив себе времени на раздумья, я бегу в комнату, хватаю толстовку и мчусь к лифту. Пока кабина мягко скользит вниз, желудок совершает кульбит, словно я на американских горках. Забытый вкус свободы.
Двери лифта разъезжаются, и я пускаюсь бежать. Прочь, прочь от этих стен. Перескакивая через ступени, выбегаю на тротуар. Свежий воздух и свет, как же здесь светло! А дождь такой прохладный и чистый! Он не причинит мне вреда.
– Мистер Кага-Риччи!
Сердце пропускает удар. Я оборачиваюсь и понимаю, что меня окликнул Эрнест, наш швейцар. Какое облегчение. Он спешит ко мне так быстро, как может, то есть довольно-таки медленно. Все-таки ему восемьдесят два года.
– Мистер Кага-Риччи, а вам можно выходить одному?
– Что? – Я медленно моргаю, не совсем понимая вопрос.
Эрнест тем временем раскрывает зонт у меня над головой.
– Лучше зайдите внутрь, сэр, ливень-то какой! – качает головой Эрнест, стараясь не слишком пыхтеть после пробежки. – Да и не дело вам стоять тут одному.
Ненавижу, когда он называет меня «сэром». Он в четыре раза старше и застал еще Вторую мировую.
– Все в порядке, сэр? – озабоченно хмурится Эрнест. – У вас, кажется, кровь на шортах.
Я бросаю взгляд вниз. Так и есть. Все шорты в крови.
– Я… порезал руку. Чашкой, – бормочу я и неловко машу забинтованной кистью.
– Да? А выглядит так, будто вы с кем-то крепко повздорили, – хмыкает Эрнест. – Вы же не деретесь с друзьями, сэр?
– Нет, – отвечаю я, прекрасно понимая, что всей правды рассказать не могу.
Эрнест тяжело вздыхает, чем живо напоминает мне дедушку. И Дэвида Аттенборо [14]. Собственно, потому я с ним и подружился, когда мы сюда въехали.
– А что вы здесь делаете, позвольте спросить?
– Да вот, решил прогуляться.
– Под проливным дождем?
– Ну да.
– Боюсь, гулять без телохранителя – так себе затея, сэр.
– Я знаю. – Я поднимаю глаза на Эрнеста и читаю в его взгляде понимание и сочувствие. Хотел бы я его обнять. – А вы можете пойти со мной?
Эрнест снова хмыкает.
– Во время дежурства мне запрещено покидать здание.
